| | От | Роман Храпачевский |  |
| К | Chestnut |  |
| Дата | 19.09.2003 14:54:35 |  |
| Рубрики | 1941; |  |
Обратное переложение на общерусский
Переложение:
"Начало войны
Хочу написать про довоенные времена, когда маму готовили к операции во Львове и она рассказала мне про сон, что оказался вещим. Когда она лежала в больнице, она уже хорошо говорила по-польски. Ей приснилось, будто она в Иржавце, дома у своей мамы, а моей бабушки Параски, и видит, что на дворе увлеченно, до крови бьются два больших красных петуха.
Когда же моя мама обратилась к бабушке Параске и спросила чего они так упорно дерутся, бабушка ответила, что это будет война "з Германом". Мама этот сон рассказала в палати и старая полька, что там лежала, сказала, что как мама сказала, так и сбудется. Скоро маму выпустили из больницы домой перед операцией, и началась война. Как именно - я хорошо помню.
Ночью я проснулся от грома. Моя мама поднялась и закрыла окна, и сказала: "Товличка, спи, это гром". Но не успел я заснуть, как она закричала: "Толя, вставай!" Я поднялся, подбежал к окну. Наши окна на втором этаже - или на третьем, на помню - выходили на военные казармы и на плац, а вдалеке, немного правее, был аэродром. Я увидел, что по двору казармы бегают солдаты в исподнем белье, и горит аэродром - то есть на месте аэродрома большие огненные костры, а левее казармы зарево на полнеба (говорили, что это горел город Дрогобыч).
Над головой гудели бомбардировщики, немецкие, с крестами. Я знал, потому что у меня была такая игрушка с крестом. По улице ездили на машинах четырехствольные "Максимы" и стреляли по тем самолетам, что летали над нами на большой высоте. Но я не видел, чтобы они хотя бы порушили их строй - как летали, так и летали, как гудели, так и гудели, хищно и угрожающе, не так как сейчас гудят и ревут.
Мы оделись и спустились с этажа на выход из здания. Там были женщины с детьми и один командир, по моему раненный еще до начала войны, так как наша часть выехала "в лагеря", на летние сборы (так в то время говорили, зимние и летние лагеря).
Самое главное, что по части не была объявлена тревога, как я услышал утром во дворе, хотя до этого не было ни дня, ни ночи, чтобы отец по тревоге не бежал на службу, а я ему мешал наматывать портянки на ноги, и он часто-густо бежал на босу ногу в сапогах, если в мои шалости не вмешивалась мама. Она их сразу прекращала, если в это время была дома, а отец даже не повышал голоса, только смеялся, поскольку боялся щекотки. Все это я делал, хотя и знал, что это неправильно. Но мне хотелось обратить на себя внимание и показать, что в нашей семье я тоже могу что-то сделать, пусть и шкоду (такое было мое самоутверждение, как я сейчас думаю, когда пишу эти воспоминания).
Эвакуация
После дня, мы ночь переночевали в своей квартире, собрались, упаковали вещи, написали на вещах бирки с фамилией, и наутро приехали три гусеничных трактора, каждый с тремя тракторными прицепами, и командир, который их сопровождал, приказал собираться, а сам начал выдавать деньги и справки про то, кто мы и куда едем. Он передал маме записку на газете. "Наця, эвакуируйся. Береги сына". Вот и все известие от моего отца, а твоего деда. Он не имел возможности написать письмо, но он передал кусочек газеты, где сказал то,
что сказал.
Женщины обменивались адресами, и потом я знаю, что
мама переписывалась с Чижиковыми в Харькове. Чижиковы были нашими друзьями, мы дружили семьями. У них были две девочки, одна чуть старше, а друга чуть меньше.
Офицер запретил брать с собой вещи, а ко всему сказал прицепить бирки с фамилией и брать только необходимое, так как это «только приграничный инцидент», и мы все скоро вернемся. Нас погрузили в те прицепы и повезли на станцию грузиться в теплушки (это деревянные товарные вагоны с нарами в два яруса со всеми удобствами в дверях, а где вода в них была – не знаю; паомню тольки свечку в переносном фонаре, которая позволяла в темноте не сталкиваться лбами). Но станция была разбомблена, и нас повезли на какую-то платформу, куда подъехал пустой товарняк с теплушками, и люди начали грузиться. Хорош, что вещей было мало, и погрузка прошла быстро. Мы с мамой, теткой Наталкою и мной заняли места на верхней полке около окна. Так и двинулись.
На другой день посля двух или трех остановок начали женщины из женсовета нашего состава ходить по вагонам и просить дать у кого что было из женской верхней одежды: юбки, платья, жакеты и так далее, так как до нашого состава то ли прицепили, то ли подсадили женщин из города Дрогобыча, откуда они выскочили в чем спали. День 22 июня був жаркий, вот они и были без верхней одежды, и потому ходили и просили, но я не знаю, что собрали с нашего вагона, так как вещей было очень мало. Мама сняла с меня зимнее пальто, какое я одел, так как его только пошили – она потом очень жалела, так как я на зиму остался без пальто. Так мы и ехали.
Сначала бомбили часто, и люди разбегались из вагонов по полю. Поезд останавливался и кричал. В наш поезд бомба не попала, і людям бегать надоело, и уже не весь состав висипал в поле в хлеба, а некоторый оставалися в теплушках, и мы тоже, не помню тольки про тетю Наташу. Мама вставала на колена, и меня брала под себя, говоря, чтоо как попадет бомба, то чтобы убило вместе.
Я видел, как на соседней колее горели теплушки. Говорили, что попала бомба в вагон, или поезд с раненными. Но я кроме пылающей теплушки там людей не видел и не слышал. Это было на каком-то разъезде в поле, я там не видел никаких станционных зданий.
Мы сходим с поезда
Так мы доехали до Харькова, где мы должны были пересажываться на другой поезд. Это был день, когда было затмение солнца. Я помню, как ми с девчонками Чижиковых коптили на свечке стекло и смотрели на солнце. У Чижиковых были в Харькове родичи, и мы разпрощались, а вони пошли в город.
Мама с тетей решили, что надо заехать до родичей и попрощаться, и ми поехали в Лубны через Гребенку, где пересели на поезд до Лубен. В Лубнах мы сняли комнату около кинотеатра (я тебе этого здания не показывал), и там мы жили какое-то время. Знаю, что мама ходила в военкомат за деньгами, что отчислялись с отцовского аттестата, и просила, чтобы нас эвакуировали дальше. Но ответ был, что у нас было место на эвакуацию, но мы его утратили, так что нас будут эвакуировать в последнюю очередь.
Но кто думал, что немцы дойдут до Лубен? Ведь военная концепцяя была, что война будет на чужой территории, это так говорили до войни, я сам слышал в разговоре отца с Чижиковым. На чужой територии и малой кровью. В эту пропаганду верили, так как наш мехкорпус был хорошо вооруженный, тяга була механеческой, коней в корпусе не было. Наверное и у мамы, и у тетки тоже были таке же мысли.
Приход немцев
Помню, что в то время мы добрались до села Старый Иржавец, Оржицкого района, где жили родичи – тётя Маруся (сестра моей мамы и мать Сашка, моего ровесника) с моей бабушкой Параскою и своим мужем, Афанасием, ихними детьми, Марусей-школьницей и Настей-студенткою, которая училась в пединституте в Лубнах, не знаю на каком курсе. Еще в селе жила тетка Галя (это мать Любы и Маруськи) с мужем Андреем, который в селе был почтальоном. В селе, как в селе, родичей было много, да я их не знаю, так как мы были беженцы и общались только с близкими родичами – но там все всех знали. В селе ми погостили и двинулись в Лубны. Чем и как ехали, не помню, но в самих Лубнах около парка стояла военная колонна и на одной машине я увидел собаку с нашое части, Рубля (как я сейчас понимаю, это була польский гончак-огар). Рубль мене знал, я его позвал, он прыгнул с машины от солдат, и среди них мы с мамой увидели старшину писаря из роты отца. Он сказал, что Галушку видел на старой границе, говорил, что бои были очень жестокие, и какого-то командира – не помню фамилии, но мама его знала – немцы подняли на штыки, так он сказал. Мама отдала ему поллитровую бутылку меду, которую ей дал дядька Афанасий, и мы разошлись. Потом при немцах я видел Рубля у немецких солдат зимой.
Вскоре мы переселились к Кудрикам – это были старые знакомые мамы и тетки, у них был сын Виктор, мой ровесник. Мы родились в одно время и в одной родильной комнате. Отец его – не помню имя – був плотник и имел полдома напротив Детского парка (ты, наверняка, знаешь это здание), а другую половину здания он оставил своей первой жене со взрослыми детьми. У них квартировались два хлопца, мобилизованных Советами из Киева. В этом здани я встретил немцев.
Мы с мамой шли из горисполкома, где добивались эвакуации, но нам сказали, что мы провокаторы, так как еще не взят Киев. Тогда мы пошли домой. Когда проходили базар (а он был не огороженный около кладбища), около Детского парка я увидел наших солдат с бутылками в руках – чоловек восем-десять, который бежали врассыпную через базар и кладбище. Не помню стрельбы, но когда дошли до Кудриков и встретились с теткою Наташей, Кудрик сказал, что семья должна переночевать в погребе. В сарае был глубокий погреб, и мы в нем переночевали.
Наутро чувствовались изменения, но никто ничего не знал. Мы вылезли надвор. Было солнечно и спокойно.Напротив двора на дорожке под кладбищем стоял молодой солдат с винтовкой, с закатанными рукавами, в френче. Как только мы подошли до ворот, то дверца открылась, и вскочили два немецких солдата и крикнули: «Рус сдавайся!». Но все сказали, что у нас никого нет, и они через двор побежали в сад. Через небольшое время вернулись с винтовкой Мосина, вышли на улицу и о тротуар отбили приклад и кинули на тротуаре, и бегом побежали в другой двор. Так я увидел немцев.
Никто со двора не выходил и ничего не знал, выходить боялись. Тогдо тетка Наташа захотела пойти в разведку, но мама ее не пускала, и вони поругались. В ссоре тетка Наташа сказала, що ей нечого бояться, то пусть мама боится, так как она жена командира Красной Армии. Маму это очень растроило, и мы пошли искать другого пристанища.
По дороге встретили грузовой ЗИС, полний наших пьяных солдат. Они даже ехали на крыльях и подножках, и спрашивали, где немцы – как я теперь понимю, чтобы сдаться в плен.
Шли по улице, да зашли в один пустой двор. Здание было большое, и в нем была одна пустая квартира, в которой было две комнаты с пустыми кроватями. В этой квартире мы с мамой поселились. Дом стоял напротив штаба дивизии, если помнишь, но уже когда немцы отступали, то здание сожгли, и его сейчас нет.
Вокруг около здания были яблони, и я на одну из них залез и начал петь: «Молодые капитаны поведут наш караван». Мама приказала замолчать и слезть с дерева, но я не послушался и продолжал петь и громко кричать. Тогда мама взяла лозину и начала меня с дерева сгонять, но я залез, чтобы лозина не доставала, и продолжал петь. На наш концерт собралась детвора моего и меньшего возраста.
Не помню, как слез, но помню, что в комнату заскочил немец и нача рыться в наших тряпках. Отобрал мамину вышитую блузку, которую она сама вышивала (мне эта белая ее блузка нравилась), и забрав блузку с собой в кармане.
На другой день в это садик заехали военные машины, походная кухня остановилась около нашего двора. В садике немцы порубали деревья и укрыли ними свои машины, а повар – пожилой толстый немец – начал возиться с мешками. В мешках мы, дети, увидели колотые головки сахара, я больше такого сахара не видел, разве что после войны в магазинах Киева. Это был довоенный сахар, очень крепкий и сладкий. С ним пили чай вприкуску, були даже кусачки, чтобы его расколоть. Хороший был сахар.
Мы (дети) начали просить сахар у повара. Он нам дал, не по куску, а сколько кто донесет. Я подставил тюбетейку, и он (немец) насипал ее полной. А одна девочка лет четырех-пяти подставила подол, и повар начал ей класть сахар. Девочка поднимала подол, пока не заголялась все выше и выше, а она была без трусиков (тогда все так ходили), и повар очень смеялся, но нам было не смешно, и со своим сахаром мы разбежались по семьям.
Побоище
Вскоре после того, как мы поселились в этом доме, были расклеены листовки, в которых уведомлялось, что было расстреляно две или три семьи, которые прятали советского офицера, а это было недалеко от нашего дома в военном городке. После этого мама решила виехать из Лубен в Иржавец до наших родичей. Поймала коня, нашла воз, мы погрузились и поехали.
Коней на поле бродило очень много. Мама останавливалась, ловила свежего конягу, и мы ехали дальше. За нами шло два немца, и когда мама перепрягала коня, они нас обгоняли, а с новым конем мы их. Когда мы их обогнали, с конопли вышли человек пять наших солдат, и с ними командир, и попросили у нас дать им в что-то переодеться. Мама сказала (а это была правда), что в нее есть парадный комплект командирский, и они отказались. После разговора командир витянул из кобуры наган и закинул его в коноплю, а мы поехали дальше. Это была последняя встреча с солдатами Красной Армии, аж до освобождения от немцев в 43 году. Его я тоже хорошо помню, как и начало войны, про что напишу позже.
Подъезжая к селу Оржицы, что стоит на болотистой пойме речки Оржицы, ми увидели высокую плотину, обсаженую толстыми вербами, насыпанную вдоль пойми. По всей насыпи, в основном с левого бока, было много поломанных наших машин и убитых солдат. Про такой погром Красной Армии я не помню, чтобы видел где-то на фотографии или где-нибудь еще. На одной сожженой машине я видел обгорелые трупы людей. Я подумал, что это были раненые, что не смогли слесть с машины и сгорели. Еще видел наш перевернутый танк, не помню какой марки. Помню, что стоял страшный смрад (это было в начале сентября, был солнечный день, но роев мух я не помню), и мама мне закрывала голову и говорила: «Толечка, не смотри!», а мне все было интересно и я нечого не понимал. По правой стороне плотины по полю ходило несколько немецких офицеров в фупажках с высокой тульей и шинелях.
По плотине мы доехали до речки Оржица. Мост через речку был сооружен из разного военного хлама, остовов машин, на которые были накиданы людские и конские трупы, а по верху были проложены деревянные борты от машин, и по ним ездили, но нигде мы никакой машины или воза не встретили. Так мы по этому мосту въехали в село Оржицу. Село было сожжено и разбито, и только зеленели в дворах вишневые деревья.
От Оржицы мы пошли в Иржавец, это 8-10 км оттуда. Не помню, где мы дели воз с конем и вещи, но дорогу до Иржавца помню. На выходе из Оржицы были слажены и сожжены где-то пять больших и длинных куч из винтовок Мосина и другого ручного оружия, а перед этими кучами около лагеря военнопленных было место, огороженное столбами где-то по три-пять метров высотой с натянутой колючей проволокой. Там были собраны пушки разных систем, и еще всякое железо.
По дороге в Иржавец валялись раздутые коні, мертвые, с виставленными прямыми ногами, и как снопы валялись убитые наши солдаты, наши красноармейцы. Они еще не воняли, и мама по дороге винимала у них из карманов гимнастерок медальоны с записанными адресами, куда известить про ихнюю смерть. Я их не читал, так как хорошо читать не умел, но когда пришли наши, мама эти документы отнесла в военкомат – там было много этих бумажек. Еще дорогой я видел много русских винтовок, воткнутых штыком в землю.
Так мы дошли до Иржавца. Приняли нас тетя Маруся с дядькой Андреем, и мы остались у них до осени."
Мое ИМХО - это чей-то перевод на мову исходного текста, так как я не очень предстваляю с чего полтавец будет использовать построения фраз чисто западенские и говорить "ватра". Кроме того переводчик на мову кое где забыл перевести, например есть "Червона Армия", но - "красноармейцы".
http://rutenica.narod.ru/