| | От | Сергей Зыков |  |
| К | All |  |
| Дата | 12.04.2004 14:52:46 |  |
| Рубрики | ВВС; Байки; 1917-1939; |  |
Как ЛаврентийПалыч авиадвигатели конструировал...
ИЗ РАССКАЗОВ ИНЖЕНЕРА ДОБРОТВОРСКОГО
О. И. Жолондковский
Алексей Михайлович Добротворский — конструктор авиационных двигателей, применявшихся на военных самолетах. Как и многие другие его коллеги, в период, как он сам выражался, «раннего репрессанса», он был арестован по ложному обвинению «за измену Родине». Да, да! Именно Родине! Непонятно? Но непонятного в те годы было очень много...
Пройдя все семь кругов ада, Алексей Михайлович не сломился, не перестал быть Инженером и не потерял присущего ему чувства юмора. «У человека можно отнять все, — говаривал он, — работу, дом, семью, друзей, но, пока он в силах видеть вокруг себя смешное, он человек». Действительно, смеялся же над своими палачами трибун Великой французской революции Дантон. Когда ему отказали в просьбе проститься с товарищами перед казнью, он бросил комиссару конвента: «Но вы не сможете помешать нашим головам поцеловаться в известковой яме!» В известковую яму свозили тела казненных. Смеялись над своими палачами и декабристы. Когда во время казни порвались веревки, С. И. Муравьев-Апостол крикнул: «Бедная Россия! Даже повесить как следует не умеют!»
— Делайте петлю! — приказывали палачам Чернышев и Голенищев-Кутузов.
— Дай им свой аксельбант, никчемный выскочка, — крикнул Чернышеву К. Ф. Рылеев.
Зло, когда над ним смеются, уже не страшно. Вот почему в эпоху сталинизма сажали за анекдоты и даже просто за меткое словцо. И все равно смеялись надо всем: над энкаведешными инженерами, сконструировавшими «намордники» — трапециедальные экраны, закрывающие решетчатые окна тюрем; над малограмотными начальниками, убеждавшими «врагов народа» внести свой посильный «лепет» — это вместо «лепта» — в укрепление обороноспособности страны. И, что греха таить, смеялись даже над своим братом-заключенным. Например, над дедом, который даже не мог сказать, за что сидит. Ему в суде объявили, что он контрреволюционер, а он никак не одолеет новое для него словцо, говорит: «Я какой-то «конный милиционер». Так рождались тюремные анекдоты — юмор висельников.
Следователь, окончивший ЦПШ — церковноприходскую школу, требует, чтобы инженер назвал своих иностранных вдохновителей и наставников. А тот, секунду подумав, дает показания: «Лорд Томсон, Максвелл, Джон Вуд, ну и, конечно, Лавуазье. Этот — главная контра! Недаром ему французские революционеры голову оттяпали!» А неуч знай себе «хвыксирует». Ему уже и орден Красного Знамени мерещится за раскрытие международного заговора.
Конечно, стыдно смеяться над простым человеком. Стыдно также глумиться над трагедией, постигшей инженерный корпус страны. Но в отличие от черного юмора, когда смеются над несчастьем с высоты собственного благополучия, существует и юмор, позволяющий умным и честным людям легче перенести мучения. Такие люди, как инженер А. М. Добротворский, смеялись над своими палачами в подвалах Лубянки, в сталинских лагерях и следственных изоляторах. Алексей Михайлович весело рассказывал о самых ужасных днях своих четырнадцатилетних мытарств. Порой его рассказы казались циничными, но теперь, когда мы читаем мемуары таких же, как он, «сидельцев», вспоминающих начальников КБ, советующих заключенным инженерам не сразу переходить от четырехтактного двигателя к двухтактному, а сначала попробовать сделать трехтактный, они — эти рассказы — таковыми не кажутся.
Вернувшись после реабилитации домой, Алексей Михайлович застал семейный очаг разрушенным. Жил один в маленькой квартирке. Все свое свободное время отдавал молодым инженерам, организовавшим в шестидесятые годы неформальное творческое объединение «Инверсор» За колоссальную эрудицию и неистощимые выдумки его избрали председателем совета проблемной лаборатории. После каждого заседания мы всей гурьбой провожали его до метро и, затаив дыхание, слушали его бесконечные рассказы. Кое-какие из них я воссоздал по памяти.
ЖЕЛЕЗНАЯ ДИВИЗИЯ
О том, что меня посадят, я знал заранее. Какой-то тип сидел под нашими окнами, на работе при моем приближении закрывались двери лабораторий, в курилке от меня шарахались, как от прокаженного. Приблизительно я знал, как буду себя вести на Лубянке. Главное, не спорить со следователем и принимать на себя любые обвинения, какими бы дикими они ни казались. Если все так охотно будут принимать на себя несуществующую вину, следователи запутаются и не смогут свести концы с концами. Одному моему приятелю удалось быстро освободиться потому, что он наклепал на самого себя столько всякой всячины, что потом следователь не смог доказать его вины ни по одному пункту. В частности, он признался, что взорвал во время своего дежурства турбину. Указал время, число и прочие подробности. На радостях следователь решил устроить показательный суд. В клубе электростанции собрался весь коллектив. Председатель зачитал обвинительное заключение. Спрашивает, признаете себя виновным. А тот отвечает: «Нет, не признаю. Сам себя оболгал. Можете проверить все вахтенные журналы, никаких взрывов в этом году на станции не было!» Освободили прямо из зала судебного заседания!
В один прекрасный вечер за мной пришли. Жена в шоке, я посмеиваюсь. «Не бойся, — говорю, — вернусь комиссаром».
В «воронке» — так называли машины для перевозки арестованных — было народу невпроворот. Поколесили еще по ночной Москве, потом заскрипели ворота. Машина въехала в них и остановилась. Заскрипели другие. Один из товарищей по несчастью со знанием дела заметил: «Бутырки. При Николае Кровавом сидеть приходилось. Знакомый скрип».
В общей камере, куда я попал, нас было двести с лишним человек. Старостой был бородатый детина из уголовников, который без особого интереса оглядел каждого из вновь прибывших: «Устраивайся, интеллигенция. Тут у нас Лимония — страна чудес и беззакония!»
Мы со старым «сидельцем» из бывших политкаторжан нашли себе место поближе к окну, где было не так душно, и устроились на голых нарах. Двое других из нашего «воронка» остались стоять. Один был в железнодорожном френче со следами споротых знаков различия. На наше предложение устроиться рядом, ответил вежливо, но с достоинством: «Спасибо, я здесь совершенно случайно. Утром товарищи разберутся, и я уйду. Каганович не допустит!» Второй товарищ в кургузом пальтишке с бархатным воротничком принял наше предложение. Послушно сел на нары, вынул из кармана и подал нам завернутые в пергамент бутерброды.
— Зачем, — удивился мой напарник, — мы не голодны!
— Да? А я слышал, что в камерах все отбирают...
— За что взяли? — поинтересовался я.
— За пшеницу.
— Украл, что ли?
— Что вы? Как можно! Просто не взошла на опытной делянке.
Помолчали.
— Ученый-агроном я. Из Тимирязевки.
— Семейный? — спросил я.
— Жена.
— А дети есть?
— Ко-о-от! — Наш собеседник разрыдался.
Слезы оказались заразительными. Из угла, сквозь плач, раздались стенания еще одного слабака: «За что? Ну, за что же? Господи, за что меня взяли?»
— Опять за свое, падла! Плешь переел своими стонами. За что да за что? Старое за новое зашло! Вот за что! Он ведь эдак четвертый месяц талдычит! Послушать, так тут все невиноватые!
— У белых не служил?
— Боже, какие белые! Я сугубо гражданский человек!
— Может, кто из родни богатенькими были?
— Избави бог! Бедняки один к одному!
— Значит, сболтнул чего лишнего!
— Да в жизни я никогда ничего такого не сказал!
— Может, жинка твоя кому из энкаведешников глянулась?
— Холостой я...
Наутро за железнодорожным начальником не пришли. Бросили безногого калеку из карманников. Пытался бежать с этапа и попал под пулю. Пока везли с Севера, началась гангрена. Отрезали по самые ягодицы. Из фонда комитета камерной бедноты выделили инвалиду сахарного песку и хлеба. Железнодорожный начальник от комбедовской помощи отказался. «Извините, как коммунист, ничего от вас принять не могу. Ведь среди вас есть враги народа!» Чертыхнувшись, комбедовцы отошли от несгибаемого сталиниста, который так и не присел ни на минутку. Его френч и брюки с кантом все еще хранили следы утюга. Лишь к вечеру он постелил на нары газету и осторожно присел. Нашлись собеседники, помнящие события гражданской войны. Разговор затянулся далеко за полночь, безногий карманник весь извертелся от боли в отрезанной ноге и наконец зарычал на всю камеру: «Заткнетесь вы наконец, фашисты позорные!»
— Да, пожалуй, нужно укладываться, — заметил политкаторжанин.— Скоро подъем.
Но разговорившийся железнодорожник весь был в том не столь уж далеком прошлом. Скрипя шевровыми сапогами, он ловко спрыгнул Двупол и направился к параше.
— И представляете, в это самое время, когда беляки отошли на переформирование, нас бросили на прорыв. И пошла Железная дивизия!
Вдруг страшный вой разорвал тишину спящей камеры. Свистя, пролетел костыль безногого урки и ударил рассказчика в спину. Тот вскрикнул и ткнулся в парашу.
— Ах ты, сука, гад! Железная дивизия по моей ноге последней промаршировала.
Вот так, на весь долгий срок за железнодорожником осталась кличка Железная дивизия.
ЗА АВСТРАЛИЮ
Несколько месяцев ни меня, ни политкаторжанина не вызывали на допрос. Страшна проклятая неизвестность. Мой друг не выдержал и объявил голодовку. На восьмой день пришел начальник режима и тюремный врач.
— Слушай, кончай свои интеллигентские штучки! Это тебе не царское время! Мы тебе баланду через клистир вливать будем!
Тем не менее политкаторжанина вскоре вызвали с вещами, и больше его никто не видел.
А человек с прекрасной биографией периодически выкрикивал свое всем надоевшее «за что?».
— Может, у тебя бабка во время нэпа семечками торговала? — спрашивали блатные.
— Да нет же! — серьезно отвечал он. — У нас до десятого колена все были трудящиеся! И замуж выходили, и женились только на трудящемся классе. За что, господи, ну за что же?
И вдруг нашего бедолагу вызвали к следователю. Под утро он вернулся и тихонько пробрался к нарам. Тут он встал в позу молящегося бедуина и принялся тихонько стучать головой о стену. И здесь уже не он, а вся камера в один голос взвыла: «За что! Ну за что же?»
Он на секунду остановился и наступившую тишину прорезал дикий вой: «За Ав-стра-ли-ю!»
— Что-что он сказал?
— Чего-чего? За Австралию, стало быть. Небось кто-нибудь из дальней родни в революцию уехал, а потом решил письмецо послать. Теперь сидеть ему, как медному котелку, за связь с заграницей.
Пришел и мой черед идти к следователю.
— Ну, Алексей, божий человек, — напутствовал меня одессит, сидевший за анекдот, — если будут давать червонец, бери обеими руками. А то ведь всем дают вышку!
В комнате, куда меня впустил конвоир, было трое. Все что-то сосредоточенно писали. На одном была коверкотовая гимнастерка, синие бриджи и белые, отделанные коричневой кожей бурки. Остальные — в чем-то невзрачном.
— Фамилия? — бесцветным голосом спросил человек в гимнастерке. — Где работали, специальность? Статья пятьдесят восемь, десять. Десять лет исправительно-трудовых лагерей и пять — поражения в правах. Следующий!
Надо же, как все просто! Ни тебе вопросов, ни признаний, получи и распишись! Могут же, когда захотят, работать без волокиты!
УРА! МЫ БУДЕМ ЖИТЬ!
Осужденных собирали на «вокзале» — в огромной камере, где, сидя на мешках, ждали этапы. Кому на Колыму, кому в Казахстан, кому на Урал. Вдруг вижу одного, другого знакомого. Ба! Да здесь и сам Туполев!
— Добротворский! Ты ли это? Значит, мотор здесь! Плоскостники! Фюзеляж! Шасси!
Отовсюду раздавалось: «Здесь! Здесь! Здесь!»
— Ну, слава богу, — обратился ко мне Туполев, — жить будем и самолеты делать будем. Не зря же представителей всех специальностей собрали воедино. Нам предстоит поработать, как в свое время теплотехнику Рамзину, который в тюрьме свой прямоточный котел считал. В тюрьме работается неплохо. Ничто не отвлекает — ни женщины, ни пирушки. Между прочим, Кибальчич свою ракету в Петропавловской крепости придумал. Смертная казнь здорово стимулирует творческий процесс! Шучу. Без авиации стране нельзя, так же, как и без электричества. Расстрелы — это для гуманитариев.
Впоследствии, работая в КБ-зк, я часто вспоминал эту встречу на тюремном «вокзале». Нужно было обладать острым туполевскнм умом, чтобы сразу оценить сложившуюся ситуацию. С экономической точки зрения совершенно не выгодно уничтожать инженеров. Учить их долго и дорого, авиационных конструкторов в особенности. Издержки опытов, зарубежные поездки, отбор, в конце концов! Что ни говори про Сталина и Берию, а дураками-то их не назовешь. Пока я был на свободе, мне зарплату подай, как профессору, квартиру, машину, дачу, прислугу. А работать я буду максимум восемь часов. Из них два часа на перекуры. В КБ-зк все проще. Где спишь, там и работаешь. Поощрение — бостоновый костюм. Это на уровне ордена. Ботинки фирмы «Скороход» — это, считай, как медаль. Ночное свидание с женой — это вместо премии в сумме месячного оклада, а передача вне очереди — это прогрессивка. Развлечений в КБ-зк — никаких. Заскучал — становись за кульман. Частым гостем в КБ-зк был сам Лаврентий Павлович. Однажды лично подошел к моему кульману. Спросил, что это я тут вычерчиваю. Говорю — мотор на восемьсот лошадиных сил. Он постоял, постоял, а потом снял пенсне и говорит: «Нашей авиации нужен двигатель на тысячу шестьсот лошадей. И сделать его чертежи нужно за неделю!» — «Есть, — отвечаю, — задание будет выполнено». Он посмотрел на меня удивленно и пошел со своей свитой дальше. За неделю задание я выполнил. Тот же свой мотор нарисовал в двух экземплярах в зеркальном изображении, а коленвалы соединил через паразитку. Что называется, богатый — на деньги, а голь — на выдумки!
В свой следующий визит Лаврентий Павлович сразу направился ко мне. Я отдергиваю занавеску с чертежа и показываю свой «шедевр», сделанный в туши. Берия аж залюбовался: «Ну, ребята, молодцы! Ну, постарались. Ну, спасибо!» Тут меня кто-то будто в бок толкнул: «Если мы такие хорошие, зачем нас за решеткой держат?» Берия вдруг остановился в дверях, поправил пенсне и поводил пальцем от одного стеклышка к другому: «Нэ нада было шалить!» Нашелся, гад...
КАК У КУМА В ГОСТЯХ Я «КРЕСТНОГО» ПОДВЕЛ
Через два года после «посадки» нежданно-негаданно меня поманила воля. После отбоя вдруг вызвали к «куму». Так мы лагерного оперуполномоченного называли. К нам он был приставлен, чтобы своевременно узнавать о замышляемых побегах, крамольных разговорах и других лагерных преступлениях. Наш «кум» был добрым. Без крайней необходимости никому новый срок не мотал.
Что за дела, думаю, уж не сексота ли, то есть секретного сотрудника, он из меня задумал сделать? Без сексотов ему никак нельзя. На то он и «кум»!
Захожу, а он не один. Рядом какой-то энкаведешник со шпалой. На столе знакомая папка, которую мы сочиняли с «крестным» — следователем с Лубянки.
Лагерный «кум» ушел, а приезжий вольготно расположился в его кресле. Откинувшись, внимательно посмотрел на меня через пенсне с простыми стеклышками. «Под Берию работает, — заметил я для себя. — Столичная штучка...»
— Узнаете свое дело, — спросил он у меня с ухмылкой. — Это вы насочиняли со своим следователем? Все это беспардонное вранье! — вдруг истерично закричал он на меня, округлив и без того выпуклые глаза. — Ваш следователь оказался изменником Родины. Теперь ваше дело буду вести я.
Ну, думаю, теперь наверняка отпустят, но на всякий случай нужно прикинуться дурачком.
— Я, — говорю, — обыкновенный германский шпион, завербованный Канарисом во время командировки на
фирму «Юнкерс». Во всяком случае, так прохожу по всем бумагам.
— Брехня, — хлопнул ладонью по столу следователь. — Ни по одному пункту не сходится. С Германией у нас пакт о ненападении, вон фотография Молотова с Риббентропом во всех газетах напечатана. Так что никаких немецких шпионов у нас быть не может. А вы, вы — рядовой польский диверсант. Вон и фамилия у вас на «-ский» оканчивается — польская.
Ладно, думаю, пусть мою русскую фамилию, происходящую по ведомству «колокольного дворянства», называют польской. Лишь бы в князья или графы не попасть, а то там и до «вышки» недалеко. Лучше быть польским диверсантом. Тем более рядовым...
Следователь дал мне чистый лист и принялся диктовать: «Я, бывший польский легионер Алекс Добротворский, по заданию лично пана Пилсудского был заброшен через границу из Польши с целью подрыва боеспособности воздушных сил Республики, что и выполнял до тех пор, пока не был арестован. После ареста по обоюдному сговору с прежним следователем я выдал себя за немецкого шпиона».
Последнее было чистой правдой! Однако своего «крестного» я таким признанием к «вышке» подвел. Ну да им там в органах виднее, кому стрелять, а кому стенку нюхать. Расписался я на всех листах и пошел досыпать. Наутро рассказал ребятам, так они после этого меня долго паном Алексом называли. Попрошу у соседа логарифмическую линейку, а он мне: «Цо, пан, мове?»
— Линейку, — кричу, — пся крэв!
Алексей Михайлович Добротворский всегда любил придумывать самые разнообразные конструкции: авиационные турбины с хитроумными компрессорами, ходящие по монорельсу вагоны с реактивными двигателями, небывалые шагающие механизмы и оптические системы.
В один из вечеров, придя на заседание совета в плаще, облепленном грязью, он весело объявил очередную «эврику». Не было бы счастья, да несчастье помогло. Какой-то нахал промчался рядом с тротуаром и окатил с ног до головы, зато какая идея озарила! Нужно сбоку колес сделать воздушные сопла, которые будут гасить брызги. В ту же систему подвести песок для его подачи под колеса во время гололеда. «Да все девушки мира меня на руках носить будут, — убежденно доказывал он. — Чулочки, юбочки и все такое от брызг избавлю!»
Увы, так и не удалось Алексею Михайловичу увидеть воплощение этой своей идеи. Хоть и легкий у него был характер, хоть и умел он, как никто, переносить удары судьбы и поддерживать дух в своих товарищах веселыми байками и присказками, да, видать, слишком тяжкие испытания выпали на его долю.
Однажды соседи постучали в его дверь, а в ответ — тишина...