Модернизация по-конфуциански Дата публикации: 5 Апреля 2002
получить по E-mail версия для печати В странах конфуцианского мира - как, впрочем, и везде за пределами Европы - модернизация была решением вынужденным. Когда европейские корабли и солдаты появились в Восточной Азии (а произошло это после 1830 г.), то первой реакцией на вторжение было желание расправиться с "западными варварами" и показать им их место. Поначалу традиционная элита просто не понимала, насколько велико было военно-техническое превосходство врага. На Дальнем Востоке этому пониманию зачастую мешала многовековая культурная традиция, которая однозначно воспитывала местную элиту в духе превосходства над варварами. Поначалу англичан и прочих европейцев воспринимали как своего рода кочевников на кораблях, не видя принципиальной разницы между этими новыми дикарями и привычными дикарями степей. Даже уроки Опиумной войны 1839-1842 гг., закончившейся катастрофическим разгромом Китая, были усвоены далеко не сразу. На первых порах общественное мнение обвиняло конкретных полководцев и чиновников, которые, дескать, сражались с врагом с недостаточной храбростью и умением. Вдобавок, слухи и тем более - официальные реляции обычно преувеличивали потери европейцев, преуменьшали свои собственные и выдавали победы в мелких стычках за выигранные сражения. Например, когда в 1871 г. в окрестностях Сеула при попытке отбить американский десант погибло 350 корейских солдат, командование сообщило в столицу о том, что в бою также погибло "несколько сотен" американцев. В действительности же американцы потеряли убитыми всего лишь четырех человек. Это соотношение потерь - 1:100 - было вполне обычно для колониальных войн, во время которых главным препятствием для завоевателей были расстояние и климат, а не местные армии, которые в лучшем случае находились на уровне европейских армий XVI-XVII веков.
Поэтому когда колонизаторы переходили к решительным действиям, все попытки их остановить были обречены. В тех странах Азии и Африки, в которых местные консерваторы все-таки добились своего и колонизаторам было решено "дать бой", исход этого боя был предрешен заранее. Никакой героизм воина, вооруженного мушкетом или луком, не помогал ему во время атаки на позицию пулеметного расчета. Ни одна гребная джонка не могла нанести вреда крейсеру (или даже пароходо-фрегату).
После разгрома Китая во Второй Опиумной войне, "открытия" Японии в 1854 г. и захвата французами Вьетнама даже наиболее консервативная часть элит пришла к выводу, что реформы необходимы. Именно тогда, в 1860-е гг., были предприняты первые попытки модернизации региона - весьма, впрочем, скромные. Поскольку военно-техническое превосходство Запада бросалось в глаза, то реформы поначалу мыслились как преимущественно (или исключительно) военные. Некоторое время казалось, что достаточно закупить у "варваров" побольше ружей, пушек и пароходов - и все проблемы будут решены, старое общество с его старыми ценностями будет спасено. Вся китайская политика второй половины XIX века была построена вокруг этой стратегии, известной как "доктрина самоусиления". Покупались пушки, строились арсеналы, обучались моряки - в надежде на то, что за их спиной без особых изменений продолжит свое существование Китай мандаринов и конфуцианских канонов. Примерно такую же политику ограниченной модернизации пытались проводить последние сегуны Токугава в Японии - в короткий период между 1854 и 1868 гг. Однако эти попытки также не имели будущего. Иметь передовую военную технологию в традиционном обществе просто невозможно. Армия и флот не могут существовать без современной инфраструктуры, современной промышленности и современного образования, они требуют офицеров и инженеров, которые в детстве учили не Пятикнижие Конфуция, а арифметику и химию. Между тем, политика военной модернизации предназначалась именно для того, чтобы предотвратить такое развитие событий и сохранить старый жизненный уклад. Поэтому результатом были новые катастрофы. Огромные усилия и деньги, потраченные Китаем на создание "новой армии" и "нового флота", оказались потрачены зря. Первое же столкновение с действительно серьезным противником - Японо-Китайская война 1894-1895 гг. - окончилось катастрофой.
Победителем в той войне оказалась Япония - первая страна Азии, которая пошла по пути радикальной модернизации, то есть стала перестраивать все свое общество по европейскому образцу. Япония, впрочем, так и осталась исключением - в том смысле, что начала радикальные реформы она очень рано и по своей инициативе (в этом отношении она вообще не имеет аналогов за пределами Европы). Любопытно, что японские радикальные модернизаторы, которые в 1868 г. выиграли гражданскую войну с сегунатом и взяли в свои руки власть в стране, начинали свою политическую деятельность как радикальные консерваторы, сторонники бескомпромиссной борьбы с Западом за сохранение японских традиций. Поначалу будущие реформаторы, которым предстояло в приказном порядке внедрять в стране галстуки и котелки, считали, что "западные варвары" хозяйничают в Японии только потому, что правительство сегуната ведет себя трусливо и что им необходимо дать решительный отпор. В начале 1860-х противники сегуната, решив показать пример героической самоотверженности, начали компанию политических убийств, в ходе которой террористы-смертники нападали на высших сановников и иностранцев. Однако прошло десять лет - и уцелевшие участники этой кампании сами стали радикальными модернизаторами. Впрочем, цели их не изменились, интересовало их в первую очередь усиление военно-политического влияния страны. Однако они очень быстро пришли к пониманию того, что в Китае и Корее осознали только несколькими десятилетиями позже: модернизация военная невозможна без реформы всего общества.
Япония, впрочем, так и осталась исключением - и не только на Дальнем Востоке, но и во всей Азии. В большинстве стран Азии и, тем более, Африки модернизацию проводили не радикализировавшиеся местные элиты, а колонизаторы. Западные правители попросту ломали старый общественный уклад и начинали создавать на его месте новое общество, которым им было бы легче управлять (впрочем, следует признать, что и идеалистические соображения не были чужды колониальным администраторам). В Восточной Азии под прямое управление европейцев попал только Вьетнам, но значительные части Китая на протяжении 1911-1949 г. также находились под фактическим контролем западных держав. Корея стала колонией Японии, но на практике японское управление не слишком отличалось от управления европейского (только, пожалуй, оно было более жестким).
Так или иначе, но к середине XX века на территории Азии и Африки традиционное общество прекратило свое существование - в большинстве случаев уничтоженное колонизаторами. Точнее говоря, традиционное общество сплошь и рядом благополучно сохранялось на уровне деревни, но вот городские центры стали совершенно иными. Когда в 1950-60-е гг. колониальные империи распались, Азия и Африка превратились во множество республик (или, чаще, замаскированных под республики диктатур), которые в той или иной степени имитировали европейские порядки. Даже там, где по сути сохранялись политические традиции доколониальных времен, эти традиции маскировались европейскими формами. Понятно, например, что Северная Корея или, скажем, Сирия представляют собой классические абсолютные монархии, но в обоих случаях этот факт стыдливо прикрыт якобы республиканской формой правления и даже существованием "парламента" (единственная функция которого - единогласно утверждать решения владыки). Все новые страны стремятся развивать промышленность, повышать уровень жизни, содержать современную армию и вообще делать все то, что должно делать современное (читай: индустриальное и капиталистическое) государство. Проблема лишь в одном: у большинства новых, постколониальных стран все это получается не слишком хорошо - во всяком случае, куда хуже, чем у стран "настоящего" Запада.
Общепринятый эвфемизм "развивающаяся страна" скрывает печальный факт - отсутствие этого самого "развития". Пропасть между "Третьим миром" и развитыми странами постоянно углубляется. В 1960 г. ВВП на душу населения в богатых странах был в 20 раз выше, чем в странах бедных. В 1990 г. этот разрыв стал 55-кратным. В течение долгого времени во всех неудачах было принято винить злобных колонизаторов. В большинстве пост-колониальных стран возник миф о золотой доколониальной эпохе, когда данная страна потрясала весь мир своим величием и своими достижениями (то обстоятельство, что зачастую сама страна в ее нынешнем виде является созданием колонизаторов, мало волнует авторов подобных мифов). Эта эпоха, гласит миф, была прервана вторжением коварного врага, последствием чего и являются все нынешние проблемы. Иногда мифотворцы идут дальше, обвиняя Запад в том, что он и в наши дни умышленно противодействует развитию развивающихся стран, проводя так называемую "неоколониальную политику". Не будем вдаваться в рассуждения о том, насколько "золотыми" были времена традиционных обществ, а лишь заметим, что мифотворцы забывают об одном важном обстоятельстве: цели и ценности доколониального государства были совсем другими, чем у государства постколониального. Они оценивают себя и свои проблемы по западной шкале, сравнивая себя с Западом. Ни с чем другим новые элиты, созданные в ходе колониальной модернизации, сравнивать себя в принципе не могут. Вдобавок, времена колониальные уходят все дальше в прошлое, а разрыв между бывшими колониями и бывшими метрополиями продолжает возрастать, так что обвинения в адрес колонизаторов звучат все менее убедительно.
На этом - довольно безрадостном - фоне особенно заметен феномен "новых индустриальных стран" ("тигров" или "драконов") - стран Дальнего Востока, представителей конфуцианской культуры. На настоящий момент единственной неевропейской цивилизацией, которая сумела создать эффективную капиталистическую экономику и успешно модернизироваться, стала цивилизация конфуцианская. Из существующих в настоящее время государств к этой цивилизации относятся Китай, Тайвань, Северная и Южная Корея, Япония, Вьетнам. Кроме того, заметную роль играют конфуцианские традиции в ряде стран ЮВА, решающие позиции в экономике которых принадлежат этническим китайцам: в Сингапуре, Гонконге, Макао, Индонезии, Малайзии и Таиланде.
Успехи, достигнутые этими странами в экономическом развитии, бесспорны. В 2000 г. доля стран конфуцианской цивилизации в мировом ВВП составила 24%. Последние 35-40 лет характеризовались стремительным развитием малых стран Восточной Азии - Тайваня, Южной Кореи, Сингапура и Гонконга, которые присоединились к Японии, совершившей похожий рывок раньше. В последнее десятилетие серьезную заявку на вступление в эту группу сделал и Китай - историческая колыбель дальневосточной цивилизации, хотя будущее его, скорее всего, не так безоблачно, как об этом принято говорить (существует большая вероятность крупных потрясений и даже дезинтеграции страны после неизбежного падения там коммунистического режима). Еще одним кандидатом в "тигры" является и другая экс-коммунистическая страна - Вьетнам.
После 1970 г. ни у кого не вызывает сомнений то, что страны конфуцианской культуры существенно отличаются от большинства государств "Третьего мира". В 1954 г. ВНП на душу населения в Корее составлял 99% от нигерийского, 75% - от египетского и 40% - от бразильского. Действительно, в середине 1950-х годов и Корея, и Бразилия, и Нигерия представляли собой типичные "развивающиеся страны" (хотя сам этот термин тогда еще не употреблялся). В 2000 г. этот же показатель в Корее составлял 320% от бразильского, 720% от египетского и 1400% - от нигерийского. К тому времени уже было ясно, что термин "развивающаяся страна" к большинству государств Дальнего Востока неприменим.
Окончание следует...
Модернизация против модернизации Заметки по следам недели
Дата публикации: 30 Марта 2002
получить по E-mail версия для печати За последние пару лет слово "модернизация" широко вошло в политический обиход, что заметно оживило наше воображение и заставило напряженно вслушаться в атмосферу, ожидая условленных знаков - вероятно, сигнальных гудков того локомотива, который вот-вот повезет нас в новую большую эпоху, прочь из безвременья. Но в воздухе так и не возникло ни одного импульса, превышающего амплитуду информационных шумов. Да и само слово "модернизация", если отследить статистику, всегда употребляется в сугубо частных контекстах (образования, жилищно-коммунального хозяйства, вооруженных сил, судебной системы etc.) и является просто неким элементом подвижного синонимического ряда, из которого слова выбывают по мере пропагандистского изнашивания. В этом смысле, риторику новой "модернизации" следовало бы считать, пожалуй, модернизированной риторикой "реформ", то есть все той же риторикой "переходного периода".
Если вы уже забыли, куда именно "переходит" "переходный период", то нет недостатка в голосах, которые напомнят правильный ответ: "суть структурной перестройки и модернизации в переходный период состоит в вытеснении нерыночного сектора и замещении его эффективным рыночным". Идея замены "нерыночного" на "рыночное" восходит к метафизике, требующей устранения препон спонтанному экономическому развитию, в котором и заключена вся сила "современности". Однако что толку в этой метафизике, если сама проблема модернизации стоит лишь перед теми обществами, которые просто не могут позволить себе положиться на рыночное вызревание стихийных ресурсов роста. Во-первых, потому что модернизация - это феномен "догоняющего развития", это реакция на высадку десантов из другой технологической эры. А во-вторых, для тех, кто включается в гонку модерна с запаздыванием, сами возможности "стихийного" развития рыночных сил заведомо ограничены иерархическим устройством мирового капитализма. Все это делает модернизацию атрибутом мобилизационной экономики, сколько ни утверждай обратного. И артефактом мобилизационной социальной психологии, роль которой, кстати, фатально недооценена в истории послевоенных экономических "чудес".
На минувших "Гражданских дебатах" политолог Иосиф Дискин возвестил, что в России впервые за всю историю сложилось "ядро" в 30-35% людей, ориентированных на "рациональный выбор и рефлексию собственных интересов". Не сложно догадаться, что модернизационное "будущее России" связывается таким образом "не вообще с "народом", а с тем, смогут ли самореализоваться эти 30-35%". Ведь они и есть пресловутые "разумные эгоисты", общественно полезные индивидуалисты, на которых держится богатство Запада. Именно эта аналогия, подразумеваемая Дискиным, выглядит, как минимум, спорной. Дело даже не в том, что армия "разумных" эгоистов создавала богатство Запада в союзе с легионами эгоистов "неразумных" (колонизаторов, конквистадоров, пиратов, миссионеров etc.) - хотя сбрасывать такие "детали" со счетов было бы законченным экономическим идеализмом. Тем не менее, если мы и можем взять фигуру буржуа изолированно от его комплиментарных антиподов - то в любом случае нельзя изолировать ее от той питательной культурной среды, которую Зомбарт с Вебером назовут "духом капитализма" и которая обладала уникальной способностью генерировать комплекс религиозно мотивированного труда и накопления. Является ли этот комплекс результатом "рационального выбора и рефлексии собственных интересов"?
Скорее, он является их предпосылкой. Вообще, всякий индивидуальный рационализм является лишь аспектом великого коллективного иррационализма, и вопрос заключается в том, насколько продуктивную связь они образуют.
В процессе форсированной модернизации эта диалектика "рационального" и "иррационального" еще более наглядна, чем в процессе самораскрытия "модерна". На рубеже 20-30-х Шмитт наблюдал со своей немецкой колокольни интересные вещи: "Мы, в Центральной Европе, живем sous l'oeil des Russes (на глазах у русских, под присмотром - М.Р.). Вот уже столетие, благодаря своей психологической проницательности, они видят насквозь наши великие лозунги и наши институты; их витальность достаточно велика, чтобы овладеть как оружием нашими познаниями и нашей техникой; их мужество принять рационализм и то, что ему противоположно, их мощь правоверия в добре и зле не знает преград". Итак, где наше мужество "принять рационализм и то, что ему противоположно"? Какова будет новая формула того сложного творческого движения на стыке архаики и современности, которым является модернизация?
Отвечая на эти вопросы, мы должны меньше всего говорить о модернизации общественного сознания (как о его рационализирующей рефлексии и приближении к "современным" стандартам) и больше всего заботиться - об общественном сознании, способном к модернизации. В радикальном несовпадении и противоборстве этих двух требований состоит основная дилемма "модерна" - драма его самоисчерпания, на которой издавна делают акцент алармистски настроенные западные консерваторы. Речь, по существу, о том, что научно-технический и экономический "прогресс" заключает в себе системную опасность подрыва культурных, антропологических оснований, которые делают его возможным. "Все наши материальные достижения, - предостерегал Ортега-и-Гассет, - могут исчезнуть, ибо надвигается грозная проблема, от решения которой зависит судьба Европы... господство в обществе попало в руки людей определенного типа, которым не дороги основы цивилизации - не какой-нибудь определенной формы ее, а всякой цивилизации вообще. Этих людей интересуют наркотики, автомобили, что-то еще; но это лишь подчеркивает полное равнодушие к цивилизации как таковой. Ведь эти вещи - лишь продукт цивилизации, и страсть, с которой новый владыка жизни им отдается, подтверждает его полное безразличие к тем основным принципам, которые дали возможность их создать". "По отношению к той сложной цивилизации, в которой он рожден, европеец, входящий сейчас в силу, - просто дикарь, варвар, поднимающийся из недр современного человечества".
"Модернизация общественного сознания" в том виде, как она воспета адептами "открытого общества", слишком отчетливо напоминает опустошающую погоню за разнузданной ордой потребностей этого нарисованного Ортегой "дикаря".
Если угодно, проблема модернизирующихся обществ вообще не в том, "заимствовать с Запада или нет" и даже не в том, приживется ли росток "на другой почве", а в том, что может быть в принципе "заимствовано". Можно с легкостью, за считанные годы усвоить гедонистическую форму потребления - но не аскетическую традицию производства; открытую информацию товарного культа - но не закрытую информацию промышленной технологии; крикливую "цивилизацию досуга" - но не угрюмую "цивилизацию труда"; плоды технического роста - но не мотивы к научному творчеству. И чем легче усвоить первое, тем сложнее сохранить при себе второе.
Потому что общество, устроившее карнавал "героев потребления" на руинах заглохших заводов, наложившее постиндустриальную структуру потребностей на недоиндустриальную производственную инфраструктуру, обречено впадать в парализующий невроз коллективной безответственности, симптомы которого всюду. В провинции - массовое пьянство; в столицах - элитный пиар на тему модернизации...
Так вот.
Первая из них - Роман Храпачевский06.04.2002 15:33:44 (174 b)
