ОтИ.Пыхалов
КИ.Пыхалов
Дата31.07.2007 23:56:35
РубрикиWWII; Искусство и творчество;

Окончание


А в лагере полным ходом шло следствие. Его начал по горячим следам наутро после побега следователь райотдела по СГПУ Топорков. Опрашивались администрация лаг пункта и бойцы охраны, десятки заключенных, вохровцы, участвовавшие в преследовании и задержании беглецов, а потом и задержанные. Подлежали установлению обстоятельства, предшествовавшие побегу: когда, как, из кого сложилось ядро преступной группы, как шла подготовка, как происходило нападение заключенных на охрану, как шло преследование и какое сопротивление оказывали бежавшие каторжники, какие цели они должны были бы преследовать, если бы удалось уйти от погони.

Следствие было довольно подробным, и здесь, из-за недостатка места, я привел лишь небольшую часть его результатов (хотя несколько моментов остались невыясненными — об этом я упоминал по мере возникновения вопросов к следствию).

Следствие было заведомо тенденциозным. И в первую очередь эта тенденциозность сказалась на квалификации произошедшего. С самого начала, 26 июля, дело было возбуждено не только как уголовное — по признакам ст.59–3 (бандитизм, т.е. организация вооруженных банд и участие в них) и ст. 59–3а (тайное или открытое похищение оружия), но и как контрреволюционное — по признакам ст.58–14 (контрреволюционный саботаж — предполагалось, что, совершая побег, заключенные тем самым уклоняются от исполнения своих обязанностей по отбытию меры наказания).

Последнее было явной и практиковавшейся на Колыме уже десяток лет «натяжкой»,так как побег из-под стражи (без отягчающих обстоятельств, то есть без насилия, убийств и так далее) следовало квалифицировать по ст.82 УК РСФСР. Однако эта статья предполагала ну просто очень смешную меру наказания (до трех лет лишения свободы), а посему и применять ее в свирепые годы было просто нелепо. Да что там 37-й или 38-й годы!.. Через десять с лишним лет, в конце сороковых, не осужденным — ссыльным, самовольно оставившим место поселения, грозило наказание в виде 25 лет каторжных работ. Был и такой указ в 1949 году. Так что стоит ли обвинять следователя образца 1948 года за то, что в его сознании ст.58–14 работала все в том же ежовском духе?

Но Топорков не ограничился только ст.58–14, в процессе следствия в сумме обвинений появилась ст.58–2, также хорошо известная на Колыме — с давней поры — как предусматривавшая ответственность за «повстанчество»: «Вооруженное восстание или вторжение в контрреволюционных целях на советскую территорию вооруженных банд, захват власти в Центре или на местах в тех же целях...».


Применительно к нашей истории это обвинение означало намерение беглецов, достигнув малонаселенных районов, активно бороться с местной Советской властью, терроризировать местное население и, продвигаясь все дальше и дальше, уйти за границу, в ту же Америку («В зимнее время на оленях пробраться на Аляску и перейти на сторону одного из государств» — формулировка обвинительного заключения). Слава богу, что хоть попытка отторжения Среднеканского района в пользу иностранного государства беглецам в вину не ставилась!

Нет, а в самом деле — к чему следствию были эти явно надуманные обвинения? Ведь если говорить о реальной мере наказания для основных участников побега, свои 25 лет в итоге (т.е. разницу между тем, что у них уже было до побега, и тем, что они получили бы за новое преступление) они имели бы и без применения пунктов ст.58 УК РСФСР. Арифметический результат был бы одним и тем же, но политический эффект, конечно, неодинаковым, так как менялся субъект преступления. Ведь это не только одному следствию важно, кого оно изобличило и бросило за решетку — бандита или повстанца, есть в этом и большой государственный интерес (и если следствие так хорошо этот интерес учитывает, то будет ему и особая благодарность — не так ли?).

Солдатов и Гой обвинялись также по ст.2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июля 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» — у обоих при задержании было изъято золото (60 гр. у Солдатова — так в обвинительном заключении, и 40 гр. у Гоя). Эта статья также предусматривала наказание до 25 лет лишения свободы.

Таким образом, задержанные участники побега обвинялись (это уже заключительная формула, выраженная в обвинительном заключении): Солдатов и Гой — в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58–2–14 УК РСФСР и ст.2 Указа ПВС СССР от 4.06.47 г., Демьянюк (вероятно, золото при себе не имевший) — только по ст.58–2–14 УК РСФСР.

Еще десять з/к КТР, содержавшихся на лаг. пункте №3, были названы следствием как соучастники побега, по тем или иным причинам не принявшие в нем участие, но активно ему способствовавшие или, по крайней мере, на побег согласившиеся.

В их числе, кстати, окажется и носитель еще одной фамилии, употребленной В.Шаламовым в рассказе «Последний бой майора Пугачева», Игнатович Василий Ильич, 1923 г.р., уроженец и житель села Оравич Славского района Дрогобычской области, украинец, из крестьян, образование четыре класса, в Красной Армии не служил — никакой, разумеется, не летчик (а летчиков в рассказе Шаламова действуют трое: Хрусталев, Игнатович и Левицкий), осужден как активный член оуновской организации в/т войск НКВД Дрогобычской области в январе 1945 года по ст.54–1а УК УССР на 18 лет КТР с поражением в правах на пять лет и конфискацией имущества.

Действия этих обвиняемых также квалифицировались следствием как контрреволюционные — п.2, 14 и 11 (участие в к/р группе) ст.58 УК РСФСР.

Еще один (одиннадцатый) заключенный из числа не принявших участие в побеге был обвинен в недонесении о достоверно известном готовившемся к/р преступлении — ст.58–12.

Недостаток места, а главное, то, что это описание не совсем входит в задачу сравнения (во всяком случае, не играет в решении этой задачи решающей роли) исторических реалий побега 12 каторжников с тем, как этот побег представлен в рассказе В.Шаламова, не дает мне возможности представить подробно каждого из этих 11 обвиняемых и обстоятельства, обусловившие их привлечение к уголовной ответственности. Поэтому скажу лишь, что эти обвиняемые по всем своим основным данным вписываются в тот групповой портрет, который я пытался нарисовать выше. Разве что нет среди них личностей со столь необычными чертами, как Тонконогов и Солдатов. Но эти двое и в своей группе — фигуры особенные: Тонконогов как лидер, лицо до определенной степени выдающееся, а Солдатов — абсолютная «Красная Шапочка», не только потому, что кадровый военный (по блатной терминологии з/к-военный — «красная шапка»), но и по тому, кем он был в этой группе беглецов.

Да еще меньше в той, второй группе, лагерной придурни, больше заключенных-работяг. Но и здесь есть бригадир, бывший бригадир, повара, лекпом...

Вчитываясь в описания взаимоотношений фигурантов, их отношений с бежавшими, и прежде всего с Тонконоговым и его доверенными лицами, я находил свидетельства того, что Тонконогов едва ли не сознательно готовил к побегу две группы одновременно, однако смысл этого намерения (если оно и впрямь существовало) остался мне неясным — пожалуй, тут можно только догадываться. Но то, что среди оставшихся в лагере были люди, решившие бежать с Тонконоговым, кажется мне несомненным.

В процессе следствия работники райотдела пришли к выводу о том, что на лаг. пункте №3 имеется некоторое число заключенных, хотя и не связанных с теми, кто совершил побег или только готовился к нему, но имеющих намерение «совершить индивидуальные побеги», а потому было принято постановление, утвержденное начальником райотдела подполковником Гавриловым, перевести еще 13 з/к КТР с лаг. пункта №3 в штрафной лагерь и содержать их там под усиленной охраной. А само следствие заканчивалось. 22 сентября 1948 г. лейтенант Топорков, выполняя требования ст.206 УПК РСФСР, предъявил материалы дела — а это два пухлых тома — для ознакомления четырнадцати обвиняемым. При этом каждый подписал протокол, в котором было указано, что обвиняемый с материалами дела ознакомился полностью, и зафиксирована длительность этого знакомства — два или три часа (только в солдатовском протоколе время не названо).

Но, во-первых, как можно за два или три часа «полностью ознакомиться» с текстом, тебе совсем не безразличным, на тысяче с лишним рукописных страницах? Тем более что обвиняемые почти все украинцы, многие из них — с начальным образованием, и едва ли хорошо знают русский язык, а страницы содержат текст не очень разборчивый и очень неграмотный. А во-вторых, сколько же было часов в тех самых сутках, что значатся в календаре как 22 сентября 1948 года? Нелепый вопрос, но если сложить вместе эти два-три часа из 13 протоколов, то получится 31 час. Да еще Солдатову ту же, топорковскую, норму выдать нужно — еще два часа. И в итоге получается, что сутки 22 сентября насчитывали часа 33, не менее. Астрономический феномен какой-то, не замеченный всей мировой наукой, но умело использованный милицейским следователем из поселка Ягодное.

А если принять во внимание, что знакомясь таким вот образом с делом, ни один из четырнадцати обвиняемых не заявил следствию ни единой претензии, ни единого ходатайства, то мы вправе оценить то, что было проведено лейтенантом Топорковым в тот день, как следственный бандитизм. Жаль, что нет такого состава в уголовном кодексе.

Нет и не было, конечно, для Топоркова подходящего состава, но оказалось, есть, как писал великий русский поэт — правда, совсем по другому поводу — есть божий суд, он ждет, он недоступен (...). Злато тут будет играть совсем другую роль, поэтому пока опустим упоминание о его звоне. Но что же произошло?

А произошло то, что дальше дело двигалось несколько прихотливым образом. Топорков все успел вовремя (а мы его еще за спешку корили), и 26 сентября, ровно через два месяца после возбуждения уголовного дела, начальник райотдела подполковник Гаврилов утвердил обвинительное заключение. Далее дело проследовало к военному прокурору по СДС (надо полагать, из Ягодного в Магадан), и его помощник 5 октября это обвинение также утвердил. А вот далее последовала в движении дела 25-дневная задержка, необычная по длительности пауза.

Военному трибуналу, конечно, требовалось время, чтобы ознакомиться с материалами дела — в топорковскую норму, при всем его высоком профессионализме, трибуналу ни за что не уложиться. Нужно было еще время выбрать, чтобы приехать — и другие ведь дела были, собраться, доехать — дело слушалось в Ягодном. Но все равно двадцать пять дней на всю эту подготовку все-таки, согласитесь, многовато.

Истинная причина столь долгой проволочки открылась — ну хотя бы приоткрылась для внимательного наблюдателя (если бы он был, конечно, но дело слушалось в закрытом заседании, и не было в зале не то что публики, но даже стороны отсутствовали, таким образом мы с вами, уважаемый читатель, первые здесь наблюдатели, если не считать, конечно, прокурорских работников, так или иначе к этому делу впоследствии возвращавшихся) — так вот, внимательный наблюдатель уже в первые минуты судебного заседания, открывшегося 30 октября 1948 года в пос. Ягодное, обязательно заметил бы, что обвинение основным фигурантам предъявлено как бы не то, что было раньше. То есть у Солдатова, Гоя и Демьянюка ст.58 УК осталась. Более того, к п.14 прибавился п.11, а вот п.2 — того самого «повстанчества», явно придуманного в райотдельских кабинетах для политического веса дела, нет. Появилась ст.59–3, состав которой реально охватывает деяния подсудимых с момента совершения побега. Но исчезла ст.2 Указа ПВС о хищении государственного и общественного имущества.

В общем виде обвинение этих трех подсудимых выглядит весьма противоречивым. Реальный состав 59–3 — и тут же 58–14, явный рудимент преступной практики 1937–38 годов. Или сочетание все той же ст.59–3 со ст.58–11. Каждая из них предусматривает организацию преступной группы и участие в ней. И каким образом трибунал собирался вычленять из действий подсудимых бандитский и антисоветский элементы? Откажутся подсудимые от приписываемых им намерений бороться с представителями Советской власти (так оно в заседании и произойдет) — и что останется от обвинения по ст.58–11? А ничего, один туман. Доказательства этих намерений у следствия отсутствовали, это и при знакомстве с делом очевидно было.

Или вот статья за хищение — была и исчезла. Но хищение-то очевидно, потому что шлих, обнаруженный у Солдатова и Гоя, явно не с неба упал. Но трибунал, готовясь к рассмотрению дела, не мог не обратить внимание на то, что этот факт следствием не отработан, что не определены ни способы хищения, ни его участники, ни возможные объемы. А коль всего этого нет, трибунал должен был отправить дело на доследование (и тут можно представить, как противилось такому варианту следствие: из-за такой, простите, ерунды вы нам серьезное дело заворачиваете, да вы знаете, что оно у Министра на контроле!). И трибунал, выходит, дрогнул?

Тут я должен признать, что мое уподобление в/т войск МВД при Дальстрое Высшему Суду не совсем корректно: не вытягивают эту роль — даже скопом — Председательствующий подполковник юстиции Тепляков и его архангелы члены в/т старший лейтенант Кургузиков и лейтенант Ухов (при секретаре Петрове). Они пытаются укротить не в меру ретивое следствие, дать имеющимся фактам реальную правовую оценку, указать на изъяны следствия, а сами такого наворачивают!..

А ведь там, среди этих изъянов, не только неисследованный факт хищения золота — там ведь и весьма темные обстоятельства гибели Худенко и Игошина и полный мрак вокруг последнего боя беглецов и охраны. Чувствовал ли трибунал свою ответственность за выяснение и этих обстоятельств? Ведь если он сейчас, по горячим еще следам, эти эпизоды проигнорирует, кто о них вспомнит и когда? А без них, без полного объяснения этих эпизодов, история побега не может считаться окончательно выясненной.

Я не знаю, что происходило в те 25 октябрьских дней 1948 года в дальстроевских юридических инстанциях, как противодействовали стороны — следствие, прокуратура, трибунал, в каких кабинетах и какие именно споры звучали, как, возможно, вырабатывался некий компромисс, следы которого и несет новое обвинение (отсюда и его противоречивость?), какое удовлетворение от него получили стороны. Но споры, видимо, были жаркие.

— Да полно, — скажет принципиальный читатель, — какие там споры? Кто с кем боролся — свои со своими, люди в погонах. Подсудимым от этого что? Каждый ведь получил свое на всю катушку?

В общем-то да, придется мне согласиться, так или почти так и будет. Главные обвиняемые, Солдатов, Гой и Демьянюк, по совокупности вышеназванных статей приговором в/т войск МВД при Дальстрое будут осуждены 1 ноября 1948 года на 25 лет лишения свободы.

Более высокой меры наказания тогдашнее законодательство, повторю, не знало, а потому и «справка» на сей счет в рассказе Шаламова («Солдатова долго лечили и вылечили, — чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти — такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал» — неверна: не лечили — не от чего было, не расстреляли — не было на то закона, да и количество подсудимых в процессе по факту побега было гораздо меньшим.)

Вместе с этими тремя дотянули до двадцатипятилетней меры наказания еще шесть подсудимых: Носов Н.Д., Басе Ф.А., Онбыш И.С., Сарабун С.М., Овчинников А.И. и Комаровский А.Г.

Пятеро — Синик М.И., Перцов РР, Игнатович В.И., Дрозд Е.А. и Козлов В.С. — были осуждены по ст.58–12 УК РСФСР (за недоносительство) на десять лет лишения свободы (вот еще одна причина «заинтересованности» трибунала в том, чтобы сохранить в формуле обвинения заведомо ущербную статью 58–14: недонесение о заведомо известном к.-р. преступлении, каковым саботаж и является, влечет, как видите, вполне приличную санкцию, а недонесение о преступлении рангом ниже — бандитизме карается по ст.59–13 УК РСФСР ну просто смехотворно — лишением свободы на срок до одного года). Однако в силу ст.42 УК, устанавливающей так называемый принцип поглощения, реального изменения срока наказания ни у одного из этих пяти осужденных не наступало (и тут хоть год «прибавляй», хоть десять — один результат), так они и остались с тем, что имели раньше, — от 15 до 20 лет л/с.

Выше я говорил об оценке квалификации преступных деяний как бы со стороны обвинения — что ему в данном случае выгодно, допустимо или противопоказано. Но отнюдь не безразличен был результат квалификации и обвиняемым-подсудимым, даже если в итоге приговор не менял (и не мог изменить) почти ничего в их сегодняшнем положении. Потому что в перспективе более чем долгой отсидки многое могло случиться. И в смысле послаблений — вплоть до всегда страстно желаемой амнистии (хоть в честь 110-й годовщины в будущем году со дня смерти А.С.Пушкина, если раньше ничего подходяще-революционного не предвидится): начальство ведь строго сечь будет, кому ее дать, а кому нет, и тут ты со своей 58-й даже не подходи — не обломится.

Но ведь зеку всегда на иной, худший поворот событий надо рассчитывать: а тут, когда весь мир на ушах стоит, когда того и гляди окончательная заваруха начнется, кого родимая власть (уж так мы ее любим — как в указе об отмене смертной казни об этом прописано) свинцом в первую очередь наградит — да все ту же 58-ю. А вы говорите, не имеет разницы... Еще как имеет. Но худшие опасения, как известно, не подтвердились, мир не рухнул в те рискованные сороковые годы благодаря миролюбивой внешней политике нашей страны, подкрепленной реальными достижениями злого гения Л.П.Берии — это ведь руководимая им по совместительству разведка сумела заполучить многие атомные секреты и тем самым лишить противную сторону могучего средства шантажа. А далее пошли события и вовсе веселые: смерть Сталина, амнистия, кипучая деятельность комиссий Верховного Совета СССР разъехавшихся по всем городам и весям, по всем лагерям...

Первая волна либерализма судеб моих героев не коснулась — упомянутой Комиссией их дело в 1955 году было отклонено, однако было в самом воздухе что-то, что позволяло осужденным ждать перемен в судьбе. И действительно, в том же 1955 году Военный трибунал Дальневосточного военного округа (по протесту военного прокурора ДВО генерал-майора юстиции Попова) пересмотрел приговор Дальстроевского трибунала 1948 года. Он исключил из обвинительной формулы все пункты ст.58 (п.11, 14) и определил меру наказания Солдатову, Гою и Демьянюку по ст.82 ч.1 УК (побег из-под стражи) в виде лишения свободы на срок три года, сохранив при этом меру наказания по ст.59–3 (бандитизм) — 25 лет. В итоге — опять 25. Но теперь уже без непробиваемой 58-й статьи, а это не могло не вселять новые надежды.

Первыми они сбылись у Николая Солдатова (и тут, наверное, повлияло то, что в его багаже не было статьи за измену родине). В архивном следственном деле данные о его освобождении отсутствуют, а сведения картотеки весьма лаконичны: 10.10.55 убыл в УИТПК (Управление исправительно-трудовых поселений и колоний. — А.Б.) Хабаровского края, освобожден 29.05.57 из УИТПК Хабаровского края. Итого пробыл в заключении двенадцать с половиной лет день в день, если не считать проведенные на свободе дни в июле 1948 года.

Освобождение Гоя и Демьянюка состоялось позднее — на основании принятых в 1958 году Верховным Советом СССР «Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик». Новый акт ограничил наказание в виде лишения свободы — 15 годами. Как и всякий закон, смягчающий наказание, он получал обратную силу, т.е. должен быть применен и по отношению к тем, кто был осужден до его принятия. В порядке реализации этого принципа Президиум Верховного Совета СССР принял в апреле 1960 года Указ, предписывающий решить вопрос о смягчении меры наказания лицам, осужденным до введения в действие указанных «Основ» (т.е. до 1 января 1960 года) и на срок, выше указанного в их ст. 23. Необходимыми условиями смягчения наказания являлись отбытие не менее половины назначенного осужденному срока, а также наличие свидетельств того, что данный осужденный стал «на путь исправления».

В соответствии с данным Указом Иван Гой был освобожден из Дубравинского ИТЛ в Горьковской области в июне 1963 года — пробыл в заключении 18 лет и 3 месяца, а Дмитрий Демьянюк — из ИТЛ пос. Явас Мордовской АССР в октябре 1964 — пробыл в заключении 19 лет и 7 месяцев.

К моменту освобождения Солдатову было 45 лет, Гою — 44, Демьянюку — 43 года. Судьба словно нарочно рассчитала это освобождение таким образом, чтобы отпустить их на волю погодками. Сведений об их жизни после освобождения у меня нет. Самому младшему из них, Демьянюку, если он жив, в 1995 году исполнилось 74 года, самому старшему, Солдатову, 83...

Все-таки удивительно много может вместить в себя одна человеческая жизнь — две, а то и три эпохи, и в каждой из них человек с почти одинаковой закономерностью становится ее пленником — сажает ли его эпоха за колючую проволоку или открывает перед ним лагерные ворота, от него самого не так уж много зависит.

Побег двенадцати каторжников породил тогда же и вскоре после себя обильные слухи, он стал мифом лагерной Колымы конца сороковых годов и сохранился в памяти бывших заключенных до конца их дней. И это неудивительно. Миф вобрал в себя, может быть, самое ценное, что таилось на донышке души каждого сидельца — мечту о свободе. В героях мифа затурканный зекашка видел воплощение своей веры в справедливость, в отмщение бездушной, жестокой охране — оттого столь масштабны в нем боевые действия, столько льется крови, столь велика угроза всей лагерной Колыме (что ее устранить можно лишь с помощью самолетов, орудий и даже танкеток). В одном только лагерные фантазии должны были ограничить сами себя: беглецы не могли победить преследователей — слишком неравны были силы, герои должны были погибнуть, но погибнуть с честью, не запятнав себя сдачей в плен. Именно такой хотели видеть историю этого побега колымские з/к — так они об этом побеге и рассказывали.

И разносчикам этих героических или зловредных слухов было совершенно неинтересно знать, что не было и нет на Колыме лагерей для бывших советских военнопленных (так называемые «фильтрационные» существовали на «материке», в центральных районах страны), что на Колыму в лагеря попадали лишь те из бывших военнопленных, кто служил в РОА, немецких воинских подразделениях, в немецкой полиции. В конце девяностых годов магаданские правоохранительные органы начали пересмотр дел колымских заключенных, осужденных за измену родине, и далеко не в каждом случае они находили основания для реабилитации, даже действуя в строгом соответствии с нынешним весьма либеральным законом.

Легенда не могла обойти стороной заключенного Шаламова, однако несомненно и то, что кроме обычных фантазий на эту тему, был в его распоряжении и рассказ кого-то из тех, кто имел о побеге достаточно точные сведения — слишком много совпадений в рассказе «Последний бой майора Пугачева» с тем, как действительно происходило дело. Я думаю и о том, что, следуй Шаламов строже рассказу предполагаемого информатора, этих совпадений могло быть и больше. Потому что представляется маловероятным, нереальным даже, что зная о мелких деталях побега, Шаламов не ведал о, может быть, самом главном — о том, кто именно участвовал в побеге, что это были за люди. Именно в этом пункте у него главное расхождение с реальностью.


Последняя страница рассказа Шаламова:

«Вот как скоро все кончилось, — думал Пугачев. — Приведут собак и найдут. И возьмут.

И, лежа в пещере, он вспомнил всю свою жизнь — трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей — всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери (...)

Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана и лжи, и в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни».

Произведенная автором подмена героев, какой бы кощунственной она ни казалась, вполне объяснима: подлинные участники побега были не нужны Шаламову, так как героизировать действия бывших националистов, полицаев, изменников родины даже много лет спустя после войны (рассказ датирован 1959 годом) было невозможно, а потому и пошли в ход герои придуманные. Для рассказа это, может быть, и очень хорошо, но каким образом сей рассказ соотносится с действительностью?

Мой очерк посвящен истории побега 12 каторжников, а потому я только в самой краткой форме коснусь как бы не относящихся к этому факту, но весьма существенных неточностей и преувеличений, допущенных В.Шаламовым в экспозиции рассказа. Их смысл очевиден: доказать, что до послевоенных этапов не было в огромном человеческом месиве, составлявшем контингент СВИТЛа, людей, способных на борьбу, и что только с появлением здесь людей типа майора Пугачева такая борьба стала возможной. По сути, это подготовка к той самой героизации, которой и будет посвящен весь рассказ с заведомо вымышленными героями. Но история-то здесь при чем?

А заход предпринимается именно исторический:

«Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, — словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего “правосудия”».

Очевидно, что этими случайными арестантами автор полагает лиц, привлеченных к ответственности за контрреволюционные преступления. К ним мы сейчас вернемся, однако уже здесь следует указать, что ни в тридцатые, ни в какие другие годы каэры, по тогдашней терминологии, — во всем своем статейно-литерном многообразии — не составляли большинства в общей массе арестованных, а следовательно, и в массе гулаговского и, в частности, севвостлаговского контингентов. Большинством — и это в полной мере было известно В.Т.Шаламову — были уголовники, в том числе и блатные, моральный багаж которых едва ли состоял из «(...) личной порядочности, наивности, что ли».

Именно эти люди самым активным образом влияли на атмосферу колымского лагеря, и никогда не была она спокойной и безмятежной — ни с чьей точки зрения. Так называемые волынки, попытки захвата власти, бандитизм, побеги, саботаж — все это реально существовало в колымской лагерной жизни едва ли не с самого ее начала. О героях этих инцидентов не скажешь словами Шаламова: «Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне (...)»; хотя и умирали, конечно (условия колымского курорта общеизвестны), но не отдавали свою жизнь без борьбы.

А каэры... В этой фразе: «Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных» запечатлелся навсегда беспросветный ужас внезапно схваченного человека, ужас, стократно умноженный примерами известных ему людей, ужас жертвы, попавшей в захваты безжалостной, целеустремленно действующей машины. Могла ли жертва понять логику этой машины?

Общество будущего строилось по идеальной выкройке — оно строилось не в соответствии, а вопреки, вразрез с устоявшимися за столетия человеческими представлениями о сущем и праведном: сущее — на земле, праведное — на небе. Новое общество, решениями своих главных конструкторов, отвергало прежние экономические, социальные и моральные отношения, а значит — и их носителей, как реальных, так и потенциальных (в этом и был смысл тезиса об обострении классовой борьбы по мере продвижения вперед, к торжеству социализма).

Репрессивная машина действовала в строго заданных направлениях — по линиям, как тогда было принято называть, и в определенных объемах (лимитах, опять-таки термин этой системы), допуская в выборе жертв отдельные сбои — по причине собственного несовершенства, ведь детали ее были сделаны из того же, то есть несовершенного, человеческого материала, однако в целом не отступая от заданной программы, а лишь перестраиваясь, по команде свыше, время от времени на новые задания. И то, что в глазах попавшего в ее безжалостные захваты было случайностью и вопиющей несправедливостью, являлось закономерным и неизбежным с точки зрения тех, кто создал и нацелил эту машину, под какой бы маркой она ни работала: ГПУ–ОГПУ–НКВД–НКГБ–МВД–МГБ...

Но продолжу цитату из Шаламова:

«Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне — от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга».

Осуществление репрессивной машиной указанных ей «линий» неизбежно приводило к формированию в лагерном контингенте многочисленных, хотя и уступающих количеству этих «линий», однородных групп заключенных. В качестве, может быть, самого яркого примера тому укажу на осуществленную в плановом порядке акцию — этапирование на Колыму большого количества троцкистов — реальных, связанных с идеями своего вождя на протяжении немалого числа лет, а в отдельных случаях — связанных с ним некогда и лично.

Эти люди не нападали на охрану и не уходили в побег, но они прибыли на Колыму уже сложившимся коллективом, со своим выборным руководством, с опытом сопротивления, самого яростного из всех, какие знало Владивостокское отделение Севвостлага, и с четким намерением бороться здесь, на Колыме, за статус политических заключенных. В числе их требований значилось установление рабочего дня нормальной продолжительности, предоставление работы по специальности, качественная пища, воссоединение семей (в этапе троцкистов было много семейных пар), свобода личных контактов.

Разбросанные по разным лагерям, они организованно боролись за осуществление своих требований. Средствами борьбы были массовые забастовки, длительные коллективные голодовки, коллективные письма протеста в высшие органы власти. Эпизоды этой борьбы Шаламов мог наблюдать собственными глазами на прииске «Партизан», где находилась одна из самых активных троцкистских групп.

Примером солидарности политических заключенных (не относивших себя к троцкистам) было «Горное дело» — дело коммунистов и комсомольцев, как определил его и следователь, который это дело вел, возникшее осенью 1942 года на Утинском ГПК. Уральский журналист Б.А.Грязных, выбравшийся из числа доходяг благодаря поддержке друзей и собственным незаурядным способностям, создал группу заключенных, поставивших себе задачу оказание всесторонней материальной и моральной помощи единомышленникам — для того, чтобы спасти от гибели кадры для борьбы со сталинским режимом. И группа сумела, хотя бы отчасти, сделать то, что наметила.

В 1944 году группа заключенных на ОЛПе «Больница УСВИТЛ» взялась за составление книги «Колымская каторга». Стихи из этой рукописи, слова поддержки измученным узникам звучали в бараках ЖенОЛПа, в цехах швейной фабрики. О «Колымской каторге» Шаламов, кстати, мог знать от одного из осужденных по этому делу А.З.Добровольского, который, также в качестве фельдшера-заключенного, в конце сороковых годов находился в больнице на Левом берегу.

А солидарность верующих едва ли не всех конфессий, находившихся в колымских лагерях? И ее считать несуществовавшей?

А спаянность многочисленных землячеств и национальных групп, пронизывавшая лагерные структуры ничуть не меньше, чем воровская солидарность?

Я мог бы продолжать известные мне примеры солидарности именно политических заключенных, проявленной в те страшные годы (а известны мне, естественно, далеко не все такие случаи), но не стану утверждать, что эта солидарность была доступна каждому, — до нее нужно было подняться, опираясь на силы несломленного духа, не каждому это было, разумеется, дано.

(И здесь я мог бы рассказать, как тот же заключенный Шаламов В.Т. не нашел в себе сил, даже находясь на, как он сам впоследствии вспоминал, «легких работах» — в угольной разведке, откликнуться на письма совсем не чужого ему человека, сестры его жены А.И.Гудзь, бывшей в то время в лагере на «Эльгене». И позднее, оказавшись в больнице СГПУ на Беличьей, в хозяйстве все той же Черной Мамы — Н.В.Савоевой, он не откликнулся на последнюю, предсмертную просьбу Александры Гудзь, своей наставницы в первых литературных опытах, умиравшей от пневмонии на «Эльгене», совсем недалеко от Беличьей. Однако это отдельный сюжет и о нем подробнее в другой раз).

Но личное несчастье отдельного заключенного не должно закрывать нам общую картину — панораму человеческих судеб, этой солидарностью связанных.

У Шаламова существует немало высказываний о существе его творческого метода и создаваемой им «новой прозы». Критик Наум Лейзерман в статье «...В метельный леденящий век» выстроил их в определенной последовательности:

«Противовесом “беллетристике” Шаламову виделась документальность. У него есть на сей счет весьма радикальное высказывание. “Писатель должен уступить место документу и сам быть документальным... Проза будущего — это проза бывалых людей”, — заявляет он в одном из своих “манифестов” [48]. Но в другом манифесте уточняет: “Не проза документа, а проза, выстраданная как документ” [49]... Но само произведение — не документ. “К очерку никакого отношения проза колымских рассказов не имеет”, — предупреждает нас писатель.

(А как совместить с указанной выстраданностью сделанное Шаламовым в другом месте заявление о том, что писатель не должен знать об изображаемом им слишком много, сохранять дистанцию от описываемых им событий? Как страдать о том, что должно быть от него отстранено? — А.Б.).

И действительно, — продолжает Н.Лейзерман, — в своих рассказах Шаламов довольно свободно обращается с фактами и вымыслом вовсе не пренебрегает. Кое-кого из мемуаристов даже смутило “вольное толкование” Шаламовым отдельных событий [50]. Но это лишний раз свидетельствует, что «Колымские рассказы» написаны по другим законам, где самый доподлинный факт ценен не своей достоверностью, а емкостью эстетического смысла, где вымысел, концентрирующий собою истину, дороже частного, хоть и реального (а каким он может быть еще, интересно? — А.Б.) факта» [51].

48. Вопросы литературы. 1989. №5.
49. Шаламов В. Левый берег: Рассказы. М., 1989. С.554.
50. См. воспоминания Б.Н.Лесняка о В.Шаламове, опубл. в альманахе «На Севере Дальнем» (1989, №1).
51. Урал. 1992. №3.

Насчет емкости эстетического смысла не возразишь — трюизм. А вот «вымысел, концентрирующий собой истину», хромает не только с грамматической, но и со смысловой стороны: мы как-то больше привыкли к тому, что истина и вымысел не совпадают по своему содержанию.

А главное в том, что тщательная сводка высказываний автора «Колымских рассказов» отнюдь не подтверждает его отказа от беллетристики, а свидетельствует о его приверженности ей. «Колымские рассказы» — такая же художественная литература, как и всякая другая, и восприниматься должна именно как художественная литература. Обращение к ним как к историческому первоисточнику непродуктивно. Это, собственно, я и пытался показать, не отрицая того, что историку рассказы бывшего колымского сидельца небезынтересны как повод, как материал для разысканий и сопоставлений. И если даже в самых, казалось бы, документальных свидетельствах иных бывших колымских сидельцев мы находим целые напластования субъективных, временных, эмоциональных и прочих искажений, то стоит ли удивляться, что в свидетельствах художественных их на порядок или два больше?


В архивно-следственном деле №47069 сохранилась справка, подтверждающая, что оно находилось на рассмотрении у прокурора следственного отдела Магаданской областной прокуратуры Б.Комиссарова в январе 1961 года. Значит, тогда я и увидел его в первый раз.

Но — странная вещь! — перелистав, переписав эти два пухлых тома, я так и не нашел под их обложками тех поразивших меня когда-то фотографий. Они не значатся и в описях документов, хотя описи с той поры вроде не подновляли.

Оставалась слабая надежда найти эти фотографии в наблюдательном производстве: в «НП» иногда сбрасывались, я это знаю по ряду примеров, документы, письменные доказательства, основному ходу следствия как бы и ненужные. Надежды мои окрепли после того, как архивные инстанции заупрямились: а зачем вам это нужно?.. Не хватит ли и того, что имеете?.. (раз упрямятся — значит, там что-то есть). С инстанциями удалось договориться, а «НП» оказалось самым что ни на есть рутинным: вторые-третьи копии следственных документов, и без того уже известных мне, — и никаких фотографий.

Так что же — пригрезились они мне, что ли, 35 лет назад, или потом, позднее, когда я думал об этом деле?

У Бориса Комиссарова не спросишь, его давно уже нет в живых.

Может, и пригрезились. Хотя я и не помню «лагерных» снов в те, шестидесятые, годы: не было у меня для них тогда поводов, не то что сегодня, когда прошлое каждый день глядит со страниц документов.

А может быть, фотографии я все-таки видел в кабинете Бориса Комиссарова? Ведь у него на столе могло лежать не одно такое дело. При всей своей дерзости и неповторимости побег группы Тонконогова мог быть и не единственным в истории лагерной Колымы. Вот и П.З.Демант в «Зекамероне XX века» рассказывает о вооруженном побеге, случившемся, видимо, несколько позднее с прииска «Днепровский». Могли быть и другие. И, может быть, еще найдутся те запомнившиеся фотографии и я смогу рассказать, что там было на самом деле.

В заключение я должен сказать традиционные слова благодарности работникам соответствующих подразделений УФСБ и УВД Магаданской области, предоставившим мне возможность подробно ознакомиться с материалами архивно-следственного дела. Эта благодарность тем более велика, что осужденные по делу не реабилитированы и реабилитации не подлежат (здесь возможна только лишь та переквалификация их деяний, о которой я написал выше), а потому и соответствующий гриф с дела не снят, и работникам, отвечающим за сохранение «секретности», пришлось искать в данном случае — скажем так — «нетрадиционное решение». Еще раз благодарю их за то, что такое решение было найдено.

А Колыма должна знать своих героев — кем бы они ни были на самом деле и как бы мы ныне ни оценивали их поступки. В любом случае их дела — часть нашей истории.