Завтра исполняется 195 лет со дня рождения великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя. Его произведения, в первую очередь пьеса <?Ревизор> и поэма <?Мертвые души>, стали не только классикой мировой литературы, но и оказали большое влияние на российскую действительность. Потому что вопросы, поднятые писателем, остаются актуальными и поныне. Пожалуй, самой злободневной проблемой, которую творчески осмысливает Гоголь, является проблема свободы слова. Его пьеса <?Ревизор> заканчивается чтением вслух письма Хлестакова к журналисту Тряпичкину, где высмеивается провинциальная власть, оказавшая заезжему проходимцу неподобающее гостеприимство: <?Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу. Во-первых, городничий глуп как сивый мерин> и т. д. Вот допотопное понимание свободы слова: трижды произнеси, что в городе <?есть только один порядочный человек - прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья>, и прослывешь храбрым молодцем. Интересно, что степень свободности слова определяется здесь степенью его оппозиционности власти: чем резче и ненавистнее, тем будто бы свободнее и независимее. Интересен здесь и адресат - петербургский журналист Иван Васильевич Тряпичкин. Кстати, Гоголь ввел в русскую литературу так называемые говорящие имена (один Акакий Акакиевич чего стоит!). И здесь, наверное, не случайно у журналиста имя-отчество как у царя Грозного, а фамилия производится от обыкновенной тряпки. Тряпка - это не только ветошка для подтирки, но и то, что может трепаться, сплетничать, врать. Одним метким именем Гоголь создает образ как бы грозного беспристрастного фельетониста, который на деле оказывается продажным, услужливым газетчиком. Разгневанный городничий отнюдь не случайно обзывает <?тряпкой> и самого Хлестакова, который, по сути, является <?тряпичным> двойником власти. Чиновник предвидит огласку случившегося: <?Разнесет по всему свету историю. Мало того, что пойдешь в посмешище - найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит>. Эта бессильная тирада прерывается грохотом жандармских сапог, возвещающим приезд настоящего ревизора, наделенного действительными, а не мнимыми полномочиями. И каждому становится ясно, что эта накликанная власть и вправду накажет <?за что-нибудь таковское>, не пощадив ни чина, ни звания. Как известно, сюжет <?Ревизора> был подсказан автору Пушкиным. Речь идет о случае, бывшем с отставным подпоручиком, кутилой и авантюристом Платоном Волковым, который помимо прочего был переводчиком немецкого романтика Гофмана. Будучи весной 1829 года проездом в городе Устюжна Новгородской губернии, Платон Волков выдавал себя за секретного сотрудника новоиспеченного Третьего отделения, требовал обслуги за казенный счет, посещал чиновные обеды и, вручая безымянные визитки с петербургским адресом упомянутого отделения, обещал любезным от страха хозяевам высочайшее покровительство (небезвозмездно, разумеется). Вслед за отъездом грозного инкогнито, действительно оказавшегося <?знакомцем> жандармов, в Устюжну нагрянул губернатор Август Денфер для личной ревизии дел. В общем, происшествие в духе зловещей русской гофманиады - после восстания декабристов в стране создавалась всесильная жандармерия и раскручивался политический сыск. Раздумывая над будущим произведением, Гоголь высказывает намерение <?одним разом посмеяться над всем>. Изначально замысел комедии представляется однобоким и гротескным - здесь нет положительных персонажей, вокруг одни <?свиные рыла>, которых одолевает животный страх перед присланным свыше <?узнать, нет ли где измены>. Однако последующее неприятие пьесы обществом, пытавшимся защитить человеческое достоинство, почему-то кажется Гоголю несправедливым: <?В каком неверном виде ими все принимается, - лукавит он, - частное принимается за общее, случай за правило>. <?Автор в этом случае помнил более психологическую пословицу, чем полицейский порядок, - извиняет молодого писателя Петр Вяземский и поясняет: - Он помнил, что у страха глаза велики, и на этом укрепил свою басню>. Впрочем, извинения Вяземского оказываются излишними, поскольку всемогущим заступником Гоголя становится лично император Николай I, которому нравится мизантропический юмор писателя. Неизвестно, как оценил пьесу и устюженский городничий Иван Макшеев, но после грязной провокации его мнение о <?бумагомараках> наверняка совпадает с общим. Спустя десятилетия похожий взгляд на тогдашнюю журналистику излагает незаурядный мыслитель Константин Победоносцев, который начинал свою карьеру с тайного корреспондента герценовского <?Колокола>, а закончил ее обер-прокурором Синода:
<?Любой уличный проходимец может основать газету, собрать около себя толпу писак, готовых разглагольствовать о чем угодно, поставляющих безграмотные сплетни и слухи, - и штаб у него готов, и он может с завтрашнего дня стать в положение власти, судящей всех и каждого, действовать на министров и правителей, на искусство и литературу, на биржу и промышленность>.
Весь пафос Победоносцева направлен не против свободы слова как таковой, а против проходимца, готового в любой момент через газету распространять слухи и пасквили, иначе говоря - заниматься <?черным> пиаром. Здесь точно обозначена главная проблема свободы слова - проблема ее разумного и нравственного предела. Таким образом, этот частный вопрос упирается в двоякое понимание свободы вообще, которое некогда сформулировал философ Исайя Берлин. Суть проблемы состоит в том, что существует как позитивная, так и негативная свобода. Первая имеет созидательный характер, а вторая нацелена на разрушение и хаос, который неизбежно заканчивается диктатурой. Не случайно Пушкин называет печать <?типографским снарядом>, а Победоносцев констатирует: <?нельзя не признать с чувством некоторого страха, что в ежедневной печати скопляется какая-то роковая, таинственная, разлагающая сила, нависшая над человечеством>. Предчувствие катастрофы его не обманывает: вскоре в России разражается смута. Философ Василий Розанов объясняет 1917 год исключительно разрушительным воздействием слова: <?Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих <?разложителей> России ни одного нет нелитературного происхождения>. Он пишет, что отношение к офицеру и чиновнику как к фанфарону, дураку и вору складывается благодаря стараниям русских писателей. Впрочем, схожего мнения тогда придерживаются и другие мыслители, ибо воочию наблюдают кровавые последствия выдуманного гротеска - расстрелы царских офицеров и чиновников. Они, по Гоголю, всего лишь <?свиные рыла>. Победившее слово оборачивается новой тиранией, потому что тоталитаризм - это законное дитя негативной свободы, способной привести только к хаосу. А возникшая следом диктатура обрекает общество на абсурдное, кошмарное бытие. Фантасмагорические призраки Гоголя материализуются, оживают, выходят на улицы, идут в театры и редакции, пишут статейки про какого-нибудь бывшего царского офицера, ставшего рядовым советским чиновником:
<?Этот Авраамов, который, открывая собрание, обращался: <?господа, начнем>, а заканчивал так: <?работу правления признать удовлетворительной, Авраамову преподнести букет цветов и устроить пирушку>, сейчас этот классовый враг, одевшись в советскую шинель, приспособился к Советской власти и продолжал творить дело контрреволюции. Живущие рабочие не имеют сараев под дрова, в то время как Авраамов держит три сарая, в которых находятся две престарелые козы> (это цитата из газетной статьи, напечатанной в 1936 году - через сто лет после публикации <?Ревизора>).
Так гоголевский фантом Тряпичкин наяву превращается в гневного ленинградского журналиста, требующего покарать всякого Якова <?за что-нибудь таковское>, контрреволюционно-козлиное, не пощадив ни чина, ни звания. И, нет сомнения, этот реальный совслужащий с библейской фамилией, полностью солидаризуясь с гоголевским городничим, втайне подумывает про пасквилянта: <?Я бы всех этих бумагомарак!> А за дверью, как будто в гоголевской комедии, уже раздается грохот чекистских сапог. Наверное, Гоголь не раз представлял себе эту последнюю немую сцену <?Ревизора>, когда человек окаменевает в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. Гению дано предугадать, как отзовется его слово через столетие. Он мучается вопросом, почему соотечественники называют его веселые творения <?пасквилем>, а Пушкин по прочтении не смеется, но печально восклицает: <?Боже, как грустна наша Россия!> И вдруг с ужасом прозревает, что значит для человека однобоко явленное отрицательное слово и пугающее отсутствие света. Он долго размышляет о двойственной природе слова и власти, где отражается вековечное противостояние света и тьмы, добра и зла. Эти раздумья позволяют Гоголю найти положительную <?законную середину всякой вещи>, каковую он определяет как <?верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выражением и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей>. Иначе говоря, свобода слова должна быть позитивна и сочетаться с чувством меры - главенствующим признаком подлинной культуры. На Западе подобное называется политкорректностью. Увы, сегодня мало кто вспоминает этот завет великого писателя. То и дело вспыхивающие информационные войны являются закономерным результатом негативной свободы. А что дальше?.. Единственно возможный выход - постараться обрести иное понимание свободы как позитивного начала, направленного на созидание и творчество.
