Усталость от демократии ВОПРОС О СВОЕЙ ИДЕНТИЧНОСТИ - ВЕРНЫЙ ЗНАК ЕЕ УТРАТЫ, СЧИТАЕТ ПРОФЕССОР ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ УНИВЕРСИТЕТА ГОРОДА СТРАСБУРГА ЖАН-ЛЮК НАНСИ
Жан-Люк Нанси (1940) - один из влиятельнейших философов современной Франции и Европы. Нанси живо интересуется не только сугубо философскими проблемами, но и актуальной политикой. Дважды бывал в Москве, однако российской публике знаком скорее благодаря публикации таких книг, как <?Нацистский миф> и . Последняя посвящена проблеме человеческой телесности, отношению <?я> к своему анатомическому существованию, смерти как физиологическому и душевному процессу. Эта книга называлась французской критикой <?поэмой>, поскольку личный опыт жизни Нанси с чужим пересаженным сердцем привнес в книгу философа уникальную экзистенциальную напряженность и исповедальность.
- Господин Нанси, в Москве у вас было много встреч, конференций и выступлений. Возможно, вы обратили внимание на некоторые особенности восприятия мира, международной политики у ваших российских коллег?
- Да, конечно, есть особенности. Мне кажется, что русская специфика заключается в различном отношении традиции к литературе и философии. В России - великая традиция литературного мышления, или мышления в литературе. Разумеется, здесь есть философы, но, как мне кажется, есть нечто в способе литературного выражения, имеющее исключительную важность для русских, чего нет в Европе. Это с одной стороны. С другой стороны, есть большое отличие в геополитической позиции. Трудно сказать, находится ли Россия на границе с Европой, или она уже из Европы вышла. Это вечный вопрос. Во всяком случае, чувствуется, что находишься в другом пространстве, которому трудно дать определение. Здесь люди предпочитают не говорить слишком много о политике - видимо, от сознания своего бессилия и неспособности оказывать влияние или от утешающего чувства, что Россия становится постепенно демократической, автономной политически и экономически, а также современной. Увлеченность политикой на французский манер, на манер стран романских здесь гораздо менее заметна. Но мне хочется тут же себя поправить. Сейчас у нас также наблюдается похожее охлаждение к политике. У нас стали меньше думать и рассуждать о политике, поскольку, как мне кажется, сейчас везде господствует чувство инерции и отсутствия видения горизонта изменений.
- Не считаете ли вы, что такого рода универсальная апатия связана с экспансией экономических институтов, с сокращением плацдарма для демократического действия, сужения области самой политики?
- Да, конечно. Парадоксальным образом экономическое развитие сегодня спровоцировало усиление неравенства, которое очень чувствуется у нас. Появилась <?новая бедность>, а также проблема адаптации к совершенно новому обществу, которое было иным лет 20 назад. Во всей Западной Европе ныне явно отсутствуют великие политические альтернативы: коммунистическая, социалистическая или либеральная. Есть много схожего: Но во Франции сегодня - подлинный крах или паралич партий социалистов и коммунистов.
- Читая французскую прессу, неизменно выносишь впечатление, что Франция охвачена геополитическими страхами, причем достаточно сильными. В особенности из-за растущей взаимной враждебности с Соединенными Штатами.
- Мне кажется, что Франция привыкла считать себя важной страной. Но, разумеется, она, и не только она, утратила прежнюю значительность. Кроме того, Франция, Германия и другие соседи желали создать сильную и независимую Европу, которая бы позволила этим странам занять в мире новое место. Однако в настоящее время Европа находится в тупике. Процесс конструирования Европы проходит таким образом, что некоторые восточноевропейские страны ориентируются на Соединенные Штаты. В результате возник феномен, которого никто не ожидал: если лет 20 назад думали действительно о Европе независимой, то теперь, я бы сказал, Европа стала большой зоной свободного рыночного обмена с политическим филиалом в Соединенных Штатах. В такой Европе ни Германия, ни Франция не могут найти себе место. Возможно, ситуация поменяется, но у меня есть дурное предчувствие: Не хочу выступать в роли пророка, но мне кажется, что на этом пути самосозидания Европу постигнет неудача. Около десяти лет я провожу исследования <?идеи Европы>, но до сих пор работа не очень-то продвинулась, поскольку нет самой <?идеи Европы>.
- Вероятно, политические и экономические элиты Европы в своем сугубо экономистском подходе подвержены некоторого рода технократическим иллюзиям, когда ко всем вопросам - социальным, политическим или культурным - есть одна универсальная отмычка - экономическая.
- Конечно, экономическая необходимость стала чрезвычайно сильной в международных отношениях, энергетической и информационной сферах. В этих областях Франция - немного архаичная страна. Она была самой крестьянской страной в Европе довольно долгое время. Промышленность здесь была несколько отсталой по сравнению с немецкой или британской. Вместе с тем во Франции всегда была и до сих пор существует достаточно сильная социальная модель общества, с развитой системой социальных гарантий. И вот, опять же лет 20 назад, к власти пришли социалисты во главе с Миттераном, чтобы урегулировать технические и экономические проблемы. Настроения людей были социалистическими, и они надеялись, что будет преодолен упадок некоторых секторов промышленности. И социалисты управляли первым аспектом кризиса:
- Объективно они пришли именно для этого. Таковы были результаты выборов для людей, которые хотели изменений. Но социалисты не могли осуществлять ничего, кроме либеральной экономической политики. Правду сказать, я даже не чувствую себя вправе их осуждать. Не могу объявить всех левых социал-предателями. Они могли что-то улучшить, но не решительным образом. Речь идет о более глубинных изменениях - а сегодня мы переживаем только начало процесса, - об изменениях, которые касаются национальной государственности.
- Вы полагаете, что форма национальной государственности изжила себя?
- Частично да. Она уже не единственная. Не единственная форма, включенная в отношения взаимозависимости с другими государствами, международными организмами, экономическими потоками. Отношения между нациями в качестве только наций все более становятся отношениями второго порядка по отношению к господствующим экономическим отношениям, к товарным потокам. И не только по отношению к экономическим потокам, но также к циркуляции мышления, информации. Кроме того, происходят очень глубокие изменения в отношении к религии. Здесь, мне кажется, есть большое отличие от России. Можно сказать, в Западной Европе религии более не играют роли, структурирующей социальные отношения. Они сыграли свою положительную роль в развитии представлений о социальной справедливости. Теперь же места для религий практически не осталось. Все это подготовило почву в европейских странах для перехода к состоянию почти полной секуляризации. Но что же такое секуляризация? Может быть, мы имеем дело с разложением чего-то, что у нас было раньше. Скорее всего, речь не идет о том, что государство взяло на себя функции церкви. Поскольку государство уходит вместе с церковью, происходит значительная трансформация культуры, что ощущается в языке, искусстве: Формы и способы выражения претерпевают тектонические видоизменения. Вместе с тем, и это нормально, мы не распознаем в нынешних изменениях новых форм.
- Давайте в этом контексте снова вернемся к вопросу о Европе. Как по американской, так и по европейской прессе заметно, насколько беспокоит ныне всех вопрос об идентичности. Но, главное, во всех этих дискуссиях присутствует атмосфера вражды. В рассуждениях европейцев, не говоря об американцах, можно заметить акцентированные имперские нотки: тезис о европейском универсализме, исключительной моральной миссии.
- Многие нынешние кризисные явления можно анализировать, возводя их к эпохе Просвещения. Мне понятно, почему до сих пор мы требуем возврата к Просвещению, к универсальной справедливости, равенству. Но в самом Просвещении мало света. Остается нечто, что оно оставило в тени, из которой впоследствии выросли романтизм или национализм, приведшие нас к катастрофе ХХ века. Я всерьез полагаю, что из-за своего антирелигиозного основания Просвещение открыло, с одной стороны, дорогу к величайшему прогрессу мысли, культуры, но, с другой стороны, оставило что-то в тени. Что-то, о чем заботилась раньше религия и о чем теперь уже никто не заботится. Я вовсе не призываю вернуться к вере, религии. Но думаю, что можно было бы глубже задуматься об эволюции Просвещения к атеизму. И в этой своей атеистической форме оно продемонстрировало некоторую недостаточность, связанную с тем, что я обозначил бы как нехватку энергии. То есть атеизм остался негативным. Ни души, ни надежды. В эпоху, когда рождалось христианство, все Средиземноморье погрузилось в меланхолию и печаль. Уже не было ни Афин, ни империи Александра, а Рим стал превращаться в нечто, что уже не было Римом. В ту эпоху появилось не только христианство, но и множество других религий. Все это свидетельствовало о больших цивилизационных потрясениях и сдвигах. Мы находимся в подобной ситуации. Мы утратили смысл жизни и не создали нового. Но что значит создать? Как же мы можем создать новый смысл, ведь это не то, что мы можем сделать в простом решении. Мы можем только обнаружить некоторые знаки, думать над какими-то вопросами.
- Видимо, апатия, с которой создается новая Европа, связана каким-то образом с отсутствием нового смысла?..
- Да, конечно. Вопросы Европы и Просвещения очень связаны друг с другом. Европа существовала в конце Средних веков, еще в эпоху Просвещения, но затем ситуация изменилась. Можно сказать, появилась Европа капиталов. А затем это была Европа в войне.
- Иногда о Европе говорят как о глобальном проекте, постепенно и пацифистским образом <?всасывающем> в себя своих ближайших соседей. А порой, когда речь заходит о восточных границах, Россия маркируется как предел, как мир иной, неевропейский. Что вы думаете об обосновании такого рода чуждости? Есть ли в этих дискуссиях какие-то мифологические элементы?
- Да, такие элементы есть, но это элементы слабой мифологии. Люди, которые говорят подобные вещи, просто пытаются убедить себя в том, что у Европы есть идентичность. Конечно, у нее есть идентичность, исторически сложившаяся. Но, без сомнения, эта идентичность, которая была всегда множественной, не может дать идентичности политической. Здесь мы имеем дело с политическим вопросом. По правде сказать, мы даже не знаем, как поставить этот политический вопрос. Я вовсе не думаю, что Европа должна остановиться на российских границах, поскольку Европа уже интенсивно включилась в отношения с Азией, где существует другая конфигурация. Вопрос, собственно, состоит в том, куда пойдет сама Россия: в сторону Европы или Азии. Может быть, это старый для России вопрос. Я думаю, что идентичность - это не тот вопрос, который мы можем решить теоретически. Это вопрос роста и созидания. Проблема именно в том, что нам навязывается некоторая идентичность.
- Почему вы развели вопрос о европейской идентичности и вопрос политического единства Европы?
- Существует, конечно, европейская идентичность, сложившаяся исторически, но эта идентичность никогда не была политической. Европа всегда состояла из множества государств, которые иногда воевали друг с другом. И как следствие - европейская идентичность зависела в большей мере от определенных имперских моделей, вроде австро-венгерской или немецкой, собирающих в политическое единство разные регионы и местности. Удивительно то, что все европейские государства, даже те, что были наиболее сильными и практичными - Франция, Испания или Англия, до наступления эпохи национальностей в XIX веке организовали внутри себя сосуществование разнородного и многоязыкого населения. Сама по себе европейская ткань была разнообразной и пестрой, и поэтому всегда существовал разрыв между действиями суверенных государств и европейскими реальностями. Вот именно для этой пестрой идентичности нет соответствующей политики, кроме имперской модели:
- Иногда мы инструментализируем культурную идентичность в политических целях. Насколько политика вообще нуждается в культурной идентичности? Нужны ли еще в этом мире столь изношенные вещи, как национальная идентичность или национальная государственность?
- Я не говорил, что мы нуждаемся в культурной идентичности. Эта идея становится фальшивой в тот момент, когда мы о ней спрашиваем, когда мы ее хотим или утверждаем. Я бы сказал, что не очень хорошо представляю, что значит быть французом. Но если я начинаю испытывать потребность быть французом, сам этот факт становится лучшим доказательством того, что я французом не являюсь. Тем не менее это не означает, что мы можем иметь некоторую модель неидентичности, чистой множественности. Есть в истории моменты, когда коллективные идентичности прекрасно ладят друг с другом, когда коммуникация протекает за пределами идентичностей, но наступают моменты, когда связи стираются, когда воля к идентичности заменяет собой идентичность реальную. Повсеместно сегодня происходят процессы этнической и национальной фрагментации. У нас во Франции возникли корсиканский или бретонский вопросы, которые сами по себе немного нелепы. Как только французская модель - централистская, монархическая, затем якобинская - дала трещину в контексте общего кризиса Европы, всем захотелось быть окситанцами, бретонцами, корсиканцами, басками. До сих пор они таковыми и были, но у них не было проблем. Теперь же это страстное желание идентичности проникло даже на микроуровень молодежных культур. Появились культуры хип-хопа, техно, пост-рока и т.д., которые совсем не сообщаются друг с другом. У каждой своя одежда, символы и даже язык. Одновременно создаются новая ткань, новые культурные смеси, новый язык. В результате весь наш акустический и визуальный пейзаж претерпел сильные изменения. В этом смысле меня более всего впечатляет история рока. В мире не было такого уникального музыкального события, ставшего действительно глобальным. Рок знали во всем мире, кроме, может быть, некоторых индейцев Амазонки. Сам рок становился более разнообразным, развил идентичности и подидентичности. Ибо рок был утверждением идентичности внеполитической, внесоциальной, внеидеологической. С некоторыми натяжками можно сказать, что он утверждал даже внемузыкальную идентичность, поскольку являл собой некоторое упрощение музыки до простых форм коммуникации. Рок был явлением, изменившим души людей, их образ жизни. Я вовсе не хочу сказать, что рок формирует или формировал будущее. Ему уже около полувека. Можно сказать, что до сих пор идентичность была чем-то данным традицией, историческим развитием, обстоятельствами. Теперь же то, что было дано, уже не дано очевидным образом. Появилась <?воля к идентичности>. Иногда ретроградная, а иногда изобретательская. Рок интересен именно тем, что явился изобретением идентичности.
- В связи с известными политическими событиями все чаще, упоминая о глобализации, говорят об Империи и глобальных претензиях Соединенных Штатов. Является ли такое употребление термина <?империя> идеологическим, или же он описывает некоторую политическую реальность?
- Думаю, что <?империя> - подходящее для описания реальности понятие. По крайней мере, частично. Мне кажется, что идея империи существенно отличается от идеи государства, то есть нашей политической модели суверенного государства, которая вырабатывалась, начиная с эпохи греческих полисов и кончая американской и французской революциями, а затем была подтверждена социалистическими революциями, когда коммунистические режимы самоопределялись в пределах национальной государственности. Империя же представляет собой нечто, где есть, с одной стороны, сфера политического, а с другой - различные сообщества. Но внутри империи нет той интеграции, которая предполагается государством. И я начинаю задаваться вопросом: не проистекают ли наши фундаментальные недомогания из этой внутригосударственной интеграции, из мышления политики как тотальности? Негативное определение империи - это лишение народов авторитета и права на решение. Позитивное определение империи приглашает нас заново продумать саму идею политики. Поскольку наша идея политики всегда была идеей интеграции, но интеграции настолько сильной, что сама политика, как говорил Маркс, должна была бы вообще исчезнуть как отдельная сфера, чтобы совпасть со всей сферой социального существования. Может быть, именно в этом заключается наша ошибка. Возможно, нужно научиться жить, я бы сказал, в двух измерениях. Из-за неумения жить одновременно в этих различных плоскостях демократические формы вызывают сегодня если не неприязнь, то апатию.
