| | От | Георгий |  |
| К | Георгий |  |
| Дата | 01.07.2004 23:40:05 |  |
| Рубрики | Тексты; |  |
Р. Ганжа. Наброски к критике государственного разума (*+)
http://www.strana-oz.ru/?numid=17&article=838
Наброски к критике государственного разума
Роман Ганжа
Существует ли государство? Ответ, казалось бы, очевиден, если речь идет об элементах объема общего понятия <?государство>.
Представьте, сколь безрассудно и самонадеянно было бы отрицать существование такого, например, объекта, как <?Россия>, несмотря на то
что это идеальный объект. С другой стороны, вопрос может касаться существования Государства с большой буквы и звучать так:
<?Пребывают ли так называемые "государства" именно в форме Государства? Существуют ли они государственным образом? И если нет, то как
можно говорить о Государстве вообще?> Именно этот вопрос будет нас занимать. И раз уж мы вторглись в область Прописных Букв,
позвольте заметить, что ближайшим соседом Государства здесь будет Грамматика.
Как показывает Бенедикт Андерсон, несущей конструкцией старых династических монархий была неупорядоченная, <?ризоматическая> сеть
династических браков, вербализуемая в громоздкой, антиграмматической конструкции титульного обозначения, а также <?сложная система
многоярусных внебрачных сожительств>[1]. Истоком королевского статуса было смешение родов. Напротив, новые европейские национальные
государства строились на обособлении родных языков в форме словарей и грамматик. Да и сама Грамматика - это разделение частей речи с
целью их последующего упорядоченного соединения. Разумеется, грамматики разных языков отличаются по содержанию, но все они имеют
форму Грамматики, которая в этом смысле не просто одна из наук, но состояние (habitus) ума, принцип действия, распространяемый на
все сущее, так как мы можем создать грамматически законченное высказывание о любом сущем, в том числе о состояниях ума или о звуках
языка. Унифицирующий и дисциплинирующий характер Грамматики - следствие ее визуализации на страницах книги. Маршалл Маклюэн
утверждает:
Вывод о необходимости <?пользоваться совершенно одинаковым языком> - естественное следствие визуального опыта восприятия языка в
печатном виде. :Потребность в гомогенизации всех сфер жизни ясно обнаруживает нацеленность на то, чтобы привести всю культуру в
соответствие с потенциалом печатной технологии. :Если печать превратила национальные языки в средства массовой коммуникации, то
последние, в свою очередь, стали средством централизованного государственного управления обществом в такой мере, какая была
недостижима даже для римлян с их папирусом, алфавитом и мощеными дорогами[2].
Формой европейской цивилизации эпохи национальных государств стала печатная технология, которая наряду с централизацией и
гомогенизацией создала также индивидуализм и оппозицию правительству. При этом чем сильнее Государство уподоблялось Грамматике, чем
больше в нем было <?порядка>, чем определеннее становились его границы, тем уязвимее для всяческих нарушений оно делалось. Подобно
тому как в бесписьменном обществе невозможно совершить грамматическую ошибку, в <?дограмматическом>, <?холодном> государстве
невозможно подорвать основы или поставить под сомнение легитимность власти. Это Государство, которое совпадает со своим бытием.
<?Грамматизация> Государства проходит в два этапа. Сперва реализуется <?семантическая> модель. Бытие Государства утрачивает
непосредственный, безусловный характер. Теперь оно нуждается в символических подтверждениях, в зримых знаках верховной власти, от
короны, герба и изображения государевой персоны на монетах до крестов на дорогах и клейм на телах преступников. Главной заботой
Государства становится все более проблематичное поддержание однозначной связи между знаком и Идеей, исключение любой многозначности
и двусмысленности. Эта модель в какойто момент начинает вытесняться <?синтаксической>. Поскольку внутренняя связность и единство
Государства более не могут обеспечиваться чисто знаковыми средствами, возникает потребность в новых техниках организации,
расстановки, управления (regimen) и исправления. Создается сеть административных и дисциплинарных учреждений, призванных следить за
правильным соединением объектов управления, а также за тем, чтобы исключенные объекты не могли соединяться с <?нормальными> по общим
правилам. Если раньше исключения представляли собой произвольное нарушение установленного порядка, то теперь сам порядок стал
нуждаться в исключениях как в своем необходимом условии. Таким образом, существование государств как инстанций, осуществляющих
эффективный контроль, напрямую зависит от утраты Государством бытия.
Эта псевдоисторицистская схема[3] очерчивает главную сюжетную линию нашего повествования: от бытия Государства к существованию
государств в модусе исчезновения и отсутствия.
Эпоха бытия
Клиффорд Гирц в книге <?Негара> исследует <?театральное государство> (<?государство-театр>), существовавшее в XIX веке на острове Бали.
Это государство исполняется (или: порождается, бытийствует) в ритуальных церемониях и театрализованных инсценировках мифологических
сюжетов. Но это не <?театр> в европейском смысле: тут нет никакой <?реальной> политики, которая в игровой (фигуральной, гротескной,
гиперболизированной:) манере преподносится безучастному зрителю. Смысл ритуала в том, чтобы вписать систему распределения должностей
и расстановку политических сил в сакральный, мифологический порядок. <?Речь идет не о том, чтобы понять политику метафорически, как
игру: а показать, что политика есть поэтика и словесная игра, вне которой не существует ничего. <:> Инсценировка власти - это не
бесплатное приложение или обманчивая фантасмагория, но сама истина, поскольку она: устанавливает социальную иерархию>[4]. Балийское
государство не реализует <?семантическую модель>, здесь не различаются профанный порядок знаков и сакральный порядок идей, здесь все
элементы и участники церемонии являются воплощением универсального принципа (<?линга>, <?шакти>), а не просто указывают на него. Сила,
энергия и бытие не сосредоточены в одном привилегированном месте, из которого они бы затем распределялись малыми дозами. <?Огромное
количество значений, заключенных в образах, переполняет балийцев, тем более что им не надо расшифровывать символические системы: Эти
облеченные в визуальную форму церемоний значения напоминают части текста, читателями которого являются сами балийцы, одновременно
оставаясь как бы его частями>[5].
Итак, мы вполне способны вообразить <?дограмматическое>, <?холодное> (в смысле <?включающее>) Государство/Бытие как инсценировку,
театральную постановку особого рода, уличный перформанс, массовое театрализованное действо, Gesamtkunstwerk[6], в конце концов. Это,
как ни странно, вплотную подводит нас к Платону. Платоновское Государство суть локус бытия, которое <?есть> (а философская установка,
начиная с Парменида, выражается формулой <?бытие есть>) эйдос, зрелище, ментальная инсценировка идеального политического тела, так же
относящегося к реальной политической практике, как бытие <?относится> к становлению. Политика в воображении философа суть регресс,
деградация, распад изначального единства, исчервление и изъязвление бытия. Противоположную позицию, как показывает Барбара Кассен,
занимают софисты:
В высшей степени политический характер софистики - это, в сущности, дело логоса и логологии. Появление политики как таковой, как
особой инстанции, не подчиненной никакой другой, более детерминирующей инстанции, - это попросту важнейший эффект критической
позиции по отношению к онтологии, к дискурсу <?Бытия>, произносимому элеатами, и к дискурсу <?Природы>, исходящему из уст
ионийцев. :Матрица политики софистов - это Трактат о небытии. :В конечном счете бытие, как доказывает весь проведенный Горгием
анализ: есть не более чем эффект речи[7].
<?Софистический> полис - феномен перформанса, нарративного исполнения. Это очень шумное место, в котором homonoia - согласие умов -
достигается через логос и суть homologia - согласие о словах. Государство философов, напротив, место беззвучное. Коммуникация здесь
осуществляется мгновенно и, так сказать, телепатически. Если кто-то прищемил палец, значит все Государство прищемило палец. Полис
<:создает бытие посредством множества видимостей: [полис - ] это пространство видимостей>[8]. Но ведь и Государство, если
разобраться, - это бытие, укрывшееся от <?реальности> в пространстве видимостей, в ментальном театре философа Платона, который делает
его героем своего повествования. Государство, в конце концов, - это выдуманная Платоном фантазия Сократа, которую тот случайно
выболтал приятелям на веселой пирушке. Государство/Бытие, таким образом, инсценируется дважды: сначала как предмет застольной
беседы, затем как герой и сюжет записанного в молчании диалога. Можно сказать, что Платон во всех подробностях описал процесс
порождения Бытия через речь, <?диалогически>. Как если бы в <?реальном>, интерактивно исполняемом в стихии диалога государстве, бытие
которого не дано априорно, но суть эффект публичной речи, однажды появился не слишком разговорчивый философ с записной книжкой,
перенес весь процесс порождения бытия на бумагу, а потом выключил звук и предъявил свои записи в доказательство исключительного
права философов на производство этого <?универсального продукта>. Философ Фалес изобрел монополию, - правда, он успел поработать лишь
с оливковым маслом. Философы Парменид и Платон шагнули дальше, запатентовав метод изготовления бытия в форме философского трактата.
От бытия к существованию в модусе исчезновения и отсутствия
Начиная с Платона Государство становится преимущественно литературным, сконструированным объектом, оно утрачивает характер прямого и
непосредственного общения (Аристотель, для которого множество людей становится полисом тогда, когда имеет место общение между ними с
целью достижения самодовлеющего существования, предстает скорее как теоретик <?софистического полиса>). Разница между
государством-театром, описанным Гирцем, и Государством Платона - это разница между массовым карнавальным шествием и постановкой
классического балета в Большом театре, между гулом языков на базарной площади и отвечающим литературному канону сочинением философа,
историка, географа или путешественника, между Gesamtkunstwerk и <?традиционным> произведением искусства. Начиная с Платона
<?реальности> катастрофически не хватает бытия. Каждое из <?реально существующих> государств, согласно Платону, представляет собой
множество государств, ни одно из которых не обладает подлинным единством. Единство же Государства/Бытия - это единство чистой
визуальной формы, обособившейся от <?реального>, акустического пространства греческого полиса. Это чистая, детерриториализованная
Идея, лишенная материи, в <?реальном> мире на нее пока не указывает ничто, кроме сочинений Платона. Она отчаянно нуждается в как
можно более многочисленных и, главное, единообразных, <?серийных> ретерриториализациях: в бумаге, в простой и понятной системе
письма, в ровных рядах букв, в дорогах, по которым зашагают стройные армейские колонны и по которым повезут бумагу. Основополагающее
свойство всех этих новых, главным образом римских институций, воплощающих государственную Идею, в том, что сами по себе они всего
лишь <?вместилища>, онтологически вторичные по сравнению с оплодотворяющим Истоком. Только представьте, что выйдет, если дороги,
которые созданы для того, чтобы вести в Рим, вдруг обретут автономное, самодовлеющее бытие? Они обрастут массой ответвлений, на них
заведутся разбойники или, чего доброго, повстанцы, которые в конце концов завалят их деревьями. Так что же такое Рим? Послушаем Элия
Аристида в изложении Барбары Кассен:
Рим - это мир, ибо Рим - <?как снег>: в какой бы части его мы ни оказались, нет ничего, что препятствовало бы с тем же точно успехом
ощутить себя в его центре: О нем нельзя сказать, как о других городах: <?он - здесь>: ибо нет у него, словно у моря, положенных ему
пределов: Рим - это бытие. В лице Рима сфера Парменида материализуется в виде всей земли: нет больше границ, нет городских стен,
точнее, стены окружают отныне не город, но власть, империю, и это не камень, но люди, римские легионы, стоящие на краю света. <:>
Однако: этот мир всего лишь <?вычищенный двор>: для которого вся земля <?словно сад увеселений>: Ойкумена, обитаемый мир, в таких
обстоятельствах сокращается настолько, что она становится как один oikos, один дом: даже как один двор или сад. Рим - это мир, но
сам мир уменьшается до ничтожных размеров[9].
Как вычищенный двор, весь обитаемый мир, точностью исполнения превосходя хор, произносит один звук. Монодийное единство, которое
Аристотель ставит Платону в упрек в своей <?Политике>, тоталитарно разрастается до мировых масштабов. Дело в том, говорит Аристид,
что весь хор запевает одну ноту и держит ее; в мире все свершается по одному мановению руки, как если бы достаточно было просто
<?защипнуть струну>; это безмолвный мир безграничных единообразных пространств, по которым в строгом порядке циркулируют лишенные
всякой двусмысленности знаки имперской власти, гигантская белая страница, заполненная правильными шеренгами черных букв.
<?Политическая фантастика> Элия Аристида в заостренной форме акцентирует сказочный, утопический, идеальный характер Государства.
Именно радикальный разрыв между шумной, сложной <?реальностью> и однородным, гладким, немым, как лист бумаги, бытием делает возможным
преодоление формы греческого полиса. Если полис жестко ограничивается городскими стенами, то для новых государств, построенных по
<?семантическому>, римскому образцу, территория утрачивает государствообразующую роль. Для дереализованного Государства/Бытия не суть
важно, будет оно размером с пол-Европы или с городской квартал, как Ватикан. Так или иначе, отныне Государство пребывает в своем
материальном субстрате лишь фигуральным образом, в виде указующих знаков, от разрушения которых оно нисколько не умаляется. Глава
такого <?семантического> Государства, если можно так выразиться, ставит на Платона, в полной уверенности, что Идеи вечны и
неуничтожимы. И, разумеется, проигрывает, потому что забывает о форме бытия Идей: о бумаге. С тех пор как бытие производится не в
стихии коллективного политического перформанса, а, так сказать, за письменным столом, оно становится заложником создателей
исторических и юридических фикций. Отношение материального знака к Идее утрачивает характер однозначности и естественности.
Существование Государства как <?империи знаков> лишается последних оснований и гарантий.
Новая ситуация возникает в XVI веке. С одной стороны, в многочисленных <?зерцалах государей> и в самом знаменитом из них,
принадлежащем перу Макиавелли, складывается образ правителя как суверена. Суверенный государь не просто <?первый среди равных>, это
исключительная, трансцендентная фигура, его власть не укоренена в естественном порядке вещей, она зиждется на фикции непрерывного
творения: государь непрекращающимся усилием воли создает для себя государство и удерживает его в своих руках. Государство - это не
сочетание подданных с территорией их проживания, но отношение к ним государя, постоянно находящееся под угрозой. С другой стороны, в
антимакиавеллиевской литературе формируется принципиально иной подход, фокусирующий внимание на <?искусстве управления>. Если
Государь исключителен в своем суверенитете, то управленцами являются многие люди (в частности, отцы семейства), а практики
управления имманентны государству. Если основанием суверенитета является территория, то управление осуществляется над людьми и
вещами. Если цель суверенитета зациклена на самой себе и имеет в виду безусловное подчинение закону, то правительство ставит самые
разнообразные цели, используя для их достижения различные тактики. При этом конечная цель правительства заключена в самих вещах.
Искусство управлять <?не должно искать обоснований в трансцендентальных законах, в космологической модели или в некоем философском
или моральном идеале, оно должно вывести принципы своей рациональности в особенной реальности государства>[10]. Другими словами,
управление - это комплекс <?медиальных> (в том смысле, что административные и дисциплинарные институты - это особые <?медиа>,
функциональные расширения правящей инстанции) практик, интегрированных в социальный мир. Развитие этих практик сдерживалось
институтами суверенитета вплоть до конца XVIII века. С той поры идет постепенное <?оправительствование> государства, благодаря
которому государство (<?всего лишь сложносоставная реалия, мифологизированная абстракция>[11]) до сих пор <?существует>.
Отметим, что юридическая модель суверенитета занимает промежуточное положение между <?семантикой> и <?синтаксисом>. Знаки верховной
власти, преходящие свидетельства истины и бытия, теперь обретают собственную реальность в виде системы возрожденного римского права.
<?Реальная> политика, прежде видевшая себя в отражении литературной фикции, отныне ставится на твердую основу легитимности.
Суверенный субъект этой новой, юридически оформленной политики - тиран и узурпатор; фундамент его господства - небытие Государства.
Ведь если Государство есть, если оно перманентно воспроизводится в стихии коллективной речи, значит ему не нужны дополнительные
символические или юридические подпорки. Но вот если оно по самой своей природе отсутствует, если его границы зыбки и неопределенны,
а населяющие его люди не сознают своей принадлежности к чему-то единому, самое время спрятать эту гнетущую пустоту за пышным фасадом
самопровозглашенной монаршей власти, которая, казалось бы, точно так же разыгрывается и инсценируется, как и совпадающее с самим
собой в своем бытии <?театральное государство>. Разница в том, что абсолютная монархия - это слишком искусственная, слишком условная,
слишком камерная (для узкого круга, для <?общества>) постановка, пока еще не способная эффективно тушить очаги массового порождения
бытия, контролировать и осваивать пространства солидарности и спонтанного возмущения. Действенный и рациональный контроль,
реализуемый в <?синтаксической> модели административного управления и дисциплинарной, нормализующей власти, имеет своей главной целью
недопущение спонтанного порождения бытия. Современное (либеральное, правовое, административное) государство лишено бытия, оно
отсутствует, точнее, существует в режиме непорождения бытия, оно формирует <?реальность> как пустой, пустынный мир, мир без бытия,
это стерильная, пустая оболочка, грандиозная фикция, великая иллюзия, Матрица, завладевшая нашими телами. И это не новость, а
набившее оскомину общее место. Все это <?знают>. Вот лишь несколько примеров:
Следует, конечно, быть номиналистом: власть - это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был
бы наделен: это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе (Фуко).
:Понятие <?государство> имеет смысл только как удобный, но в этом отношении и очень опасный стенографический символ для обозначения
тех пространств объективных отношений власти: которые могут принимать форму более или менее устойчивых сетей: и которые проявляются
в исключительно разнообразных взаимодействиях, находящихся в спектре от открытого конфликта до более или менее скрытого сговора
(Бурдье).
Реальность начинается там, где кончается государство и его терминология. Обычное понятие <?ложь> больше не подходит к существующим в
странах восточного блока[12] состояниям незавершенной шизоидной диффузии реальности. Ведь каждый знает, что связь между <?словами> и
<?вещами> нарушена, но из-за недостатка контролирующих это дискуссий такое нарушение утверждает себя, превращаясь в новую норму
(Слотердайк).
К инсценированной утопии
Социальные теоретики, как видно из приведенных цитат, с легкостью объявляют Государство стенографическим символом,
мифологизированной абстракцией и симптомом шизоидной диффузии реальности. Однако что стоит за этой легкостью? Не выполняют ли они
тем самым политическую программу саморазрушения Государства, самоустранения Бытия из <?реальности>, программу, выгодную <?реальным>
политикам, заинтересованным в пресечении любых попыток массового политического творчества? Конститутивное применение идеи
Государства признается незаконным, но лишь на словах, а на деле табуируется как раз нормативное использование этой идеи в познании и
реализация ее в праксисе. Платон полагал, что будущий правитель государства должен непременно обратиться к искусству счета, но не
ради купли-продажи, а для военных целей, <:чтобы облегчить самой душе ее обращение от становления к истинному бытию>[13]. С тех
самых пор диалектический метод образует сердцевину военной стратегии: надо знать бытие, то, что есть поистине, чтобы уметь его
эффективно уничтожать. Атомная бомба, как мы знаем от Хайдеггера, взорвалась еще в поэме Парменида. Сегодняшние науки, имеющие дело
с абстрактно всеобщими предметами, выходящими за рамки возможного опыта, возникли как продолжение административных и дисциплинарных
практик, тактик и стратегий. Экономика, география, демография, этнография, сравнительная политология - это все <?чистые> науки, не
допускающие на страницы своих учебников бытие, спонтанно порождаемое в стихии коллективного перформанса. И несмотря на то, что
Государство объявляется несуществующим, диалектические идеи <?государственного разума> по-прежнему продолжают формировать образ
абстрактной, вечной, неуничтожимой, децентрализованной целостности, равномерно распределенной в пустом, функциональном пространстве
<?опыта>. Любой <?продвинутый интеллектуал> знает, что Государство - это ширма, скрывающая реальные отношения власти, ее микрофизику и
биополитику. Но это знание, которое не приближает к бытию. Опыт реальной власти - это грязный и отвратительный опыт, опыт
канцелярской рутины, опыт бесконечных унылых коридоров, опыт саморазрушения, опыт небытия.
Государство может и должно служить регулятивной идеей реального политического праксиса. Но не фиктивное, безжизненное государство,
маскирующее омерзительную пустоту дисциплинарной власти, а массовое, стихийное, революционное, театрализованное Государство/Бытие,
коллективный перформанс, инсценированная утопия.
[1] Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2001. С. 43-44.
[2] Маклюэн М. Галактика Гутенберга. Киев: Ника-Центр, 2003. С. 342-346.
[3] Если для историцизма характерна натурализация истории и фетишизация детерминизма, то мы в нашем псевдоисторицистском рассуждении
предлагаем стадиальную схему вполне, казалось бы, в духе спекулятивной философии истории, однако в отличие от последней очищенную от
<?реализма> и <?объективизма>. Следуя за Маклюэном, мы указываем на связь письменности и алфавита с <?семантической> моделью
Государства и печатной технологии - с <?синтаксической> моделью. Но мы ничего не говорим о характере и законах этой связи. В
дальнейшем изложении мы практически не будем обращаться к <?реальным> государствам <?реальной> истории. Речь пойдет о том, каким
образом идея Государства существует в философском повествовании и в каких формах она может быть реализована на практике, о том, как
именно философ смотрит <?за> исторически существующие государства и воображает идеальное Государство. Различие <?дограмматической>,
<?семантической> и <?синтаксической> моделей - это различие в степени <?проявления> Государства в реальном опыте - сперва (но <?сперва>
не в истории, а в нарративе) наиболее полно, потом (т. е. ближе к концу рассказа) - все меньше и меньше, вплоть до полного
исчезновения. Таким образом, эти три модели - не стадии <?реальной> истории, последовательно сменяющие друг друга, но, скорее, модусы
философского в'идения, установки, выбор между которыми - это политический выбор, совершаемый здесь и сейчас.
[4] Кола Д. Политическая социология. М.: Весь мир; ИНФРА-М, 2001. С. 341-342.
[5] Там же. С. 343.
[6] Ключевое понятие эстетики Рихарда Вагнера не имеет общепринятого перевода на русский язык, используются варианты:
<?синтетическое>, <?тотальное>, <?всеобщее>, <?всеобъемлющее> произведение искусства.
[7] Кассен Б. Эффект софистики. М.: Московский философский фонд; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 73.
[8] Кассен Б. Указ. соч. С. 129.
[9] Кассен Б. Указ. соч. С. 88.
[10] Фуко М. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис) // Логос. 2003. ? 4-5 (39). С. 15.
[11] Фуко М. Указ. соч. С. 21.
[12] Цитируемая <?Критика цинического разума> вышла в 1983 году. Думаю, сегодня вместо <?в странах восточного блока> можно смело
читать <?в современных государствах>. - Р. Г.
[13] Платон. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. М.: Мысль, 1994. С. 308.