В первый весенний день преподнесла мне судьба подарок — встретился с Владимиром Антоновичем Плютинским. Бывал я у него в хозяйстве на Ровенщине, считай, лет четырнадцать назад, тогда именовалось оно колхозом “Заря коммунизма” и гремело далеко за пределами области да и всей Украины. На небогатых полесских землях намолачивали они с гектара почти по пять тонн зерна, молока чуть ли не два ведра надаивали в день от каждой коровы и привесы скота обеспечивали, как модно сейчас говорить, европейские.
Что поразило австрийских фермеров
Не выходя из кабинета, Владимир Антонович “досконально” знал, что делается на фермах, в теплицах, овощеперерабатывающих цехах, мастерских: уже тогда в “Заре” было промышленное телевидение. Однако картинки “электронного всеведа” считал он лишь довеском к основной информации. Той, что получал, объезжая свое обширное многоотраслевое хозяйство, встречаясь с людьми, вчитываясь в отчеты специалистов. Решения, которые принимал “голова”, всегда оправдывались, или, как формулировали ученые, обобщавшие опыт Плютинского, оказывались оптимальными. Даже именитых западных фирмачей, наведывавшихся в “Зарю коммунизма”, поражал его талант управленца. И хоть после той давней командировки на Ровенщину не виделся я с Владимиром Антоновичем, вспоминал его часто. Все больше — с тревогой: как там, на “вольной, незалежной и самостийной” Украине, сложилась судьба этого незаурядного человека? Сумел ли удержать от разрухи хозяйство? Да и остался ли его “головой”? И вот, надо же, счастливый случай. Приехал он к другу своему — Алексею Степановичу Скакуну, председателю сельскохозяйственного коллективного предприятия “Остромечево”, что под Брестом. Здесь мы и повстречались. Первое, чему удивлен я был немало,— Владимир Антонович нисколько не изменился. Высокий и плотный, с прямой осанкой (о таких говорят: видный мужчина), он по-прежнему напоминал могучий полесский дуб, который не сломить никакой буре. Время не тронуло его. Разве что в глазах появилась какая-то застывшая грусть (или боль?), которой не было раньше. А в остальном — все тот же Плютинский. И голос не громкий, но твердый, и его манера вести разговор не спеша, как бы раздумывая или, наобо-рот, горячо утверждая то, в чем уверился, придавали каждому его слову особый вес. Конечно, мне прежде всего хотелось узнать, как идут у него дела. Тогда в колхозе поразили даже не показатели мирового, что называется, уровня и не степень механизации с автоматизацией, очень, кстати, высокая. На первом же производственном участке — на животноводческой ферме — увидел я комфортные комнаты отдыха и профессиональной учебы, роскошную сауну с бассейном и оборудованный “по последнему слову” медкабинет: тут тебе все — от врачебного контроля, массажа и разных процедур, назначенных доктором, до профилактики и лечения зубов. Сауны с бассейнами были и на остальных двенадцати производственных участках. Даже переходы между теплицами отличались комфортностью — просторные, отделанные под мрамор, словно в метро, защищали они людей под своей крышей в любое ненастье. “Для нас главное — человек. Чтоб ему легче работалось и жилось”,— пояснял Владимир Антонович “общий смысл” бытовых объектов. Под этот общий смысл застроено было и село Заря — центральная усадьба колхоза. Это современные, со всеми удобствами квартиры в домах разной этажности и коттеджи, торговый центр, спорткомплекс, гостиница, Дворец культуры с “неохватным” зрительным залом и театральной сценой, с комнатами для кружковой работы и классами — от фортепьяно до скрипки, полноценная музыкальная и ничуть не уступавшая столичным средняя общеобразовательная школы, светлый, вечно щебечущий детсад и основательно оснащенная клиническая больница. Все было построено колхозом на свои средства. “Скажите, какая форма хозяйствования в сельских условиях даст столько для человека?” — за гордостью, с которой произнес это Владимир Антонович, уловил я, помнится, и нотку обиды. В ту пору “демократы” уже гнали волну против колхозов, требовали их искоренить и, поделив землю и имущество, создать “свободные фермерские хозяйства”. И “Заря коммунизма”, ставшая для них костью в горле, чуть не вызвала, как не без юмора заметил Плютинский, “конфликт международного плана”. Приехали сюда австрийские фермеры, осмотрели все, побывали еще в одном ровенском колхозе, где головой был Петр Митрофанович Воловиков, по основным показателям наступавший Плютинскому на пятки, и за ужином в откровенной беседе признались, что потрясены до самой глубины души. Не думали, что крестьянин может так жить и работать — не от темна до темна, как они, и не весь век без отдыха, а с ежегодными оплачиваемыми отпусками, бесплатными путевками, бесплатным жильем и медицинским обслуживанием, с городскими условиями для развития каждого человека. “Мы рабы своих ферм — и себя, и детей губим. Не знали, что может быть такая, как у вас, жизнь”, — удивлялись австрийские гости. А вернувшись на родину, устроили осаду советского посольства в Вене. Их фермерский ультиматум был прост: “Не уйдем, пока не дадите подробные материалы о колхозах”. Удалось ли “Заре” в наше смутное время сохранить коллективную форму хозяйствования? И работает ли он сам? Да и вообще, что из нажитого сумели сберечь? — Главное — коллективное хозяйство. Только теперь, согласно новым украинским законам, оно называется корпорацией “Заря”, — сообщил Владимир Антонович.— А я по-старому — голова.
Черные ветры над Украиной
Но рассказ о делах сегодняшних начал он не со своей корпорации.
— Болит душа за Украину: в такую беду попала,— неизбывная горечь слышалась в его голосе.— Сплошной кошмар. Поверьте мне, скоро 37 лет моего депутатства — и в Верховном Совете Союза был, и в украинском по сей день, ситуацию знаю и цифрами владею: Мог Владимир Антонович и не говорить о том, что владеет цифрами и ведает ситуацию — без досконально изученных фактов и цифр он никогда не давал оценок и не делал выводов — это было известно всем. — Бюджет Украины до самостийности составлял, если считать на доллары, почти 70 миллиардов, а сейчас и десяти нет. В семь раз уменьшили! Но то был, говорят руховцы и все “демократы”, застойный период. А сейчас, мол, в своих реформах они далеко ушли вперед,— Владимир Антонович усмехнулся.— Вот оно, нутро нашей “демократии” — царство кривых зеркал. Ведь тот “застой” по сравнению с их “росквитом” — золотая пора. Все, что они сотворили, не назовешь даже развалом — полный погром. Едешь по городам — стоят заводы, едешь по селам — пустые фермы, заросшие поля, заколоченные окна. Дряхлый, латка на латке, трактор или комбайн — и то редкость. Люди нищенству-ют. Кругом разруха, как в самую черную войну. Не берусь говорить о промышленности, но, чтобы восстановить сельское хозяйство, сделать его таким, как в “период застоя”, понадобится 45—50 лет напряженной работы. Назови эти сроки кто-то другой, сознаюсь, не поверил бы: уж слишком жуткой выглядела оценка “демократического” погрома. Но давал-то ее, эту оценку, человек, расчеты и прогнозы которого всегда отличались безукоризненной точностью! — Да, 45—50 лет, — повторил он.— Не знаю, как нам в “Заре” удалось выстоять. Такой дикий натиск, такой террор... Натиск этот начался сразу же с наступлением “горбачевской перестройки”. И Владимир Антонович, и все, кто знал непростое сельское дело и болел за него, почуяли приближение беды. Воловиков, помню, показывал мне свое хозяйство — кукурузу, дававшую с гектара зерна под сто центнеров (столько же намолачивали и у Плютинского), высокоудойных коров на фермах, чистые, радующие душу поля. Уже под вечер — хитрый же был мужик Петр Митрофанович! — свернул на картофельное поле “накопать клубеньков на ужин”. Поставил ведро, выкопал куст — и я глазам своим не поверил: ведро оказалось полнехонько. И клубни, как на подбор, — с кулак. “Центнеров так за 700 с гектара возьмем тут”,— простодушно заметил он, не без удовольствия наблюдая за произведенным эффектом: как ни крути — мировой рекорд или около. А поутру, объезжая производственные участки — от ферм, мастерских до завода по переработке овощей и фруктов, показывая культурно-бытовые объекты, почти такие же, как у Плютинского, он с тоской произнес: “Скоро все это пустят под нож”. У старого председателя, полжизни отдавшего колхозу, был такой вид, что заскребли кошки по сердцу. — Нет уже Петра Митрофановича,— горестно покачал головой Плютинский.— Нет и его былого хозяйства. Коровники и воловни порушены, скот порезан, земля заросла. То ж у них, всех руховских перестройщиков тай реформаторов, какая была задача? В первую голову развалить хозяйства Плютинского, Воловикова и им подобные, что шлях в будущее показывали, а дальше само пойдет. Помните, из Москвы и из Киева, как по команде, началось нападение на самые лучшие колхозы? В журналах и газетах действительно косяком пошли тогда статьи “демократов” об одном и том же: передовики “перекормлены”, весь успех их — из-за избытка ресурсов, а по сути — они захребетники у державы и остальных хозяйств, за чей счет жируют. После одной из таких статей Владимир Антонович, часто бывавший за рубежом, сделал расчет. Даже обычной, массовой, техники — тракторов, комбайнов, автомашин — “Заря коммунизма” имела вчетверо меньше, чем западные фермеры, а уж о специализированной, новейшей, к тому же и компьютерной и говорить нечего. Будь так, как у нас, “перекормлен” тот фермер, урожаи выращивал бы вдвое меньше, чем “Заря”. “Сами они захребетники,— кивнув на статью, подписанную известными “демократами”, докторами наук, не слезавшими, кстати, с телевизионных экранов, раздосадованно бросил Плютинский.— Разве не понимают, что все село “недокормлено” и мы тоже? А успех наш оттого, что коллективное крупное хозяйствование дало возможность использовать эффективнее ресурсы — это же азы экономики”. Но дикий натиск все больше перерастал в террор — их, председателей лучших колхозов, “демократы” не называли уже иначе как красными помещиками и надсмотрщиками колхозного ГУЛАГа. — Вы и представить не можете, как старались расправиться с нашей “Зарей”, чтобы и стадо вырезали, и теплицы свои, заводы, цехи порушили, и культбыт прикрыли. Под корень производство хотели уничтожить, но больше всего — убить душу. Веру в колхоз. Что пережил Владимир Антонович, я мог только догадываться. Даже ему, могучему “голове”, при полной поддержке односельчан не удалось уберечь хозяйство от потерь. В пору самую гибельную сбросили часть поголовья, и культбыт пришлось “утискать”: распался их лучший на Украине народный хор, во Дворце культуры пришлось свернуть часть кружков, урезать бытовое обслуживание... Но не сломились, выжили, и “Заря” стала набирать силы. — В прошлом году, при засухе, намолотили десять с половиной тысяч тонн зерна — по 44 центнера на круг, доим сейчас молока по 15 литров в день на корову, теплицы вовсю работают. Плодоконсервный завод обновили — стал он заводом продтоваров и хлеб выпекает вдобавок. Мясокомбинат свой построили — ветчина, балыки, копчености и колбаса Плютинского нарасхват. Ну прозвали ее так, что я поделаю,— пожал он плечами. Пожалуй, не меньше был доволен Владимир Антонович и тем, что сберечь удалось культбыт. Ходят после работы на всех участках в сауны, восстановлены кружки, “поет и играет” музыкальная школа, действуют спорткомплекс, Дворец культуры; средней школе, больнице и детсаду помогает колхоз, уже дважды, согласно реформаторским законам, переименованный — сначала в агрофирму, а теперь — в корпорацию, но так и оставшийся колхозом, на содержании которого, кроме всего прочего, 860 квартир в разноэтажных домах... — Мы же не только сохранились, еще и приросли: было шесть тысяч гектаров, сейчас — десять тысяч,— не без гордости сообщил он.— Очередь к нам — три председателя (ну не председателя, сейчас это называется директор прикрытого, открытого, закрытого общества) приехали проситься, чтобы хозяйства их принял в “Зарю”. О чем бы ни заходил разговор, снова и снова возвращался Владимир Антонович к общей ситуации на Украине. Радовал его любой проблеск. И то, что прозревших становится все больше. И то, что сбить удалось волну оголтелой, злобной, звериной ругани в адрес россиян: “Года четыре назад только на этом вся “демократия” и держалась, аж за сердце хватался — забыли, кто самый большой вклад кровью, жизнями внес, чтоб от погибели, от фашизма всех нас спасти”. И то, что начинается открытое сопротивление режиму.
Ничтожества вершат судьбой страны
— Разворовали — руководители, первые лица, чуть ниже лица и еще чуть — разворовали, распродали Украину, которая стала сейчас такой бедной, такой ничтожной,— он сказал это с болью и, помолчав, заговорил о том, как любит приезжать на Брестчину, к другу своему Алексею Степановичу Скакуну. Здесь, в “Остромечево”, отдыхает душой — есть что посмотреть, чему порадоваться, а то и поучиться: отлажены и производство, и быт, а во многом превзошли даже уровень 1990 года. Да и вообще, признался, завидует белорусам: где ни бывал, такого, как на Украине, разора нет. Потому что правильно сделал Лукашенко, что сохранил колхозы. Да и толковых руководителей поддерживает. — А у нас отрицательный баланс кадровой политики и всей кадровой системы. Подбирают “своих”. И сейчас, начиная с малого села и кончая президентом,— страшно слабые кадры. Книга вот вышла: у таких, как Плютинский и Воловиков, всех обратно надо по хуторам расселить, и никакой техники — развести только на Украине 400 тысяч коней и 200 тысяч волов. Кто написал? Думаете, сумасшедший? Нет, известный политик-“демократ”,— Владимир Антонович снова замолчал — казалось, думает о чем-то тяжком и неприятном.— А Кучма? По телевизору перекрестился: слава Богу, что нет даже слова “колхоз”. Невдомек ему, что без колхозов не сделали бы столько для людей. “Какой же ты,— я подумал,— несерьезный человек”. Оценка эта была у Плютинского самой уничтожающей: он давал ее только людям никчемным, способным приносить один вред. Я слушал Владимира Антоновича и не мог отделаться от мысли, что все в этом мире имеет свою внутреннюю логику. Сделать страну ничтожной могут только ничтожества, оказавшие-ся у ее руля. Им, ничтожествам, и давал бой голова “Зари”. С самого начала развала, когда Горбачев замыслил реформировать, а точнее, расформировать колхозы. Как раз перед совещанием, которое должно было поставить крест на колхозах, Плютинский вместе с Воловиковым и еще одним председателем выступили в “Правде” с беседой — называлась она “Трое в “Заре” и была направлена против диверсии главного перестройщика. Потом в ЦК (работали там и разумные люди, силившиеся предотвратить разгром сельского хозяйства) мне рассказывали, что Горби рвал и метал, но мнение видных аграриев — все трое к тому же были дважды Героями Соцтруда — вынудило его отступить от изначального замысла. Когда опять навалились на колхозы, называя их черной дырой и прорвой, поглотившей за годы Советской власти 600 миллиардов рублей из государственного бюджета, Владимир Антонович не стал отмалчиваться, вступил в спор. Раскинув эту колоссальную сумму по площадям сельхозугодий, показал, что на каждый гектар в стране ежегодно выпадало по 20 бюджетных рублей в год. В сотни раз меньше, чем на западнофермерский. Какая ж тут, к дьяволу, прорва! Где только мог, доказывал, что, порушив крупную коллективную собственность, сгубим село, потому что она — единственное наше преимущество. — Мир смеется над нами — американцы, канадцы, немцы. Там укрупняются, а мы делим. Я два дня назад вернулся из Венгрии и Югославии, не могу в себя прийти,— продолжил Плютинский.
За кем же будущее?
Почти шестнадцать часов за рулем, в тумане, ехал он из Белграда, но не это оказалось самым тяжелым, а разговоры с аграриями — руководителями хозяйств, мужиками толковыми,— камнем легли на душу. Как депутата Верховного Совета, представителя разрушенной великой страны упрекали они его: “Вы нас подвели — начали делить землю, поддержали наших придурков, и сейчас мы не можем свести концы с концами”. Неладные там дела, далеко до прежнего уровня, и многие понимают, что продавшаяся, управляемая Западом элита повела их не в ту сторону. — Что скажут, как людям в глаза посмотрят наши “демократы” через два-три года, когда все на Украине развалится? — с непривычными, жесткими нотками в голосе спросил Владимир Антонович.— Ведь не будь они у власти, Украина уже вышла бы на уровень передовых стран мира. А в “Заре” мы уже все жили бы при коммунизме. Сейчас — далеко... Хоть и удалось сохранить многие блага, и зарплату выдают вовремя, но не сравнить доходы людей с теми, советскими, когда каждый за считанные годы мог купить автомобиль, не говоря уж о мебельных гарнитурах. А остальные села и вовсе по году денег не видят, детей одеть-обуть-выучить не на что. Жутко,— признался Владимир Антонович,— становится даже не от развалившихся ферм и обнищавших хат — от людской прибито-сти. Подошел однажды в таком селе к нему мужик: “Пан Плютинский, хочу с вами поговорить”. “Если пан, то это не я — вы к кому-то другому обращаетесь, я этого слова перевести не могу”,— ответил он, чувствуя, как подкатывает комок к горлу. За 52 года председательства (он и сам удивился, когда из Киева позвонили и сказали, что работает он “головой” колхоза уже 52 года — больше всех на Украине) многое приходилось ему видеть, но, чтобы настолько забит и унижен был народ, не припомнит. Потеряли многие ориентиры, веру, надежду. — В этом году мы в “Заре” увеличим все показатели в два раза... Мне показалось, что ослышался, но Владимир Антонович продолжал так же не спеша и спокойно: — Зерна возьмем по 52 центнера с гектара — все делается под это, расширим посевы, чтобы выйти на 20 тысяч тонн, молоко поднимем за счет удоев и прибавки поголовья. А за два года вдвое увеличим зарплату. Все, в общем, хочу восстановить и показать, на что способен коллективный строй. В том, что выполнит он свои планы и задумки, сомнений у меня не было. Прощаясь с Владимиром Антоновичем, я с грустью подумал: когда-то еще увидимся. Разделили нас всех границами. Даже если и соберусь на Ровенщину, украинские “помежники” не пропустят: у меня прежний, советский паспорт. Машина с иностранными номерами (подумать только, что родная для нас Украина — иностранное государство) скрылась в вечерней дымке. Стояла мягкая тишина, в воздухе пахло весной. И казалось, что я все еще слышу спокойный, тихий голос человека, который остался верным своему высшему долгу: “Поверьте, Олег Андреевич, будущее — не за ними”.
Олег СТЕПАНЕНКО. (Корр. “Правды”). Брестская область.
