Re: "кто кого...
Андрей закрыл глаза и вдруг с необычайно острой тоской
вспомнил про дядю Юру. И Вана нет за столом, и дяди Юры нет...
Ну на кой ляд, спрашивается, мне этот Дольфюс?.. Призраки
окружили его.
На кушетке сидел Дональд в своей потрепанной техасской
шляпе. Он положил ногу на ногу и обхватил острое колено крепко
сцепленными пальцами. Уходя не грусти, приходя не радуйся... А
за стол уселся Кэнси в старой полицейской форме -- упер локоть
в стол и положил подбородок на кулак. Он смотрел на Андрея без
осуждения, но и теплоты не было в этом взгляде. А дядя Юра
похлопывал Вана по спине и приговаривал: "Ничего, Ваня, не
горюй, мы тебя министром сделаем, в "Победе" ездить будешь..."
И знакомо, нестерпимо щемяще запахло махоркой, здоровым потом и
самогоном. Андрей с трудом перевел дух, потер онемевшие щеки и
снова стал глядеть в сад.
В саду стояло Здание.
Оно стояло прочно и естественно среди деревьев, словно оно
было здесь давно, всегда, и намерено простоять до окончания
веков -- красное, кирпичное, четырехэтажное -- и как тогда,
окна нижнего этажа были забраны ставнями, а крыша была закрыта
оцинкованной жестью, к двери вело крыльцо из четырех каменных
ступенек, а рядом с единственной трубой торчала странная
крестовидная антенна. Но теперь все окна его были темны, и
ставен на нижнем этаже кое-где не хватало, а стекла были
грязные, с потеками, с трещинами, кое-где заменены фанерными
покоробленными щитами, а кое-где заклеены крест-накрест
полосками бумаги. И не было больше торжественной и мрачной
музыки -- от Здания невидимым туманом ползла тяжелая ватная
тишина.
Не размышляя ни секунды, Андрей перекинул ноги через
подоконник и спрыгнул в сад, в мягкую густую траву. Он пошел к
Зданию, распугивая светлячков, все глубже зарываясь в мертвую
тишину, не спуская глаз со знакомой медной ручки на дубовой
двери, только теперь эта ручка была тусклая и покрыта
зеленоватыми пятнами.
Он поднялся на крыльцо и оглянулся. В ярко освещенных
окнах столовой весело прыгали, ломаясь причудливо, человеческие
тени, слабо доносилась плясовая музыка и почему-то опять звон
ложей и вилок. Он махнул на все это рукой, отвернулся и взялся
за влажную резную медь. В прихожей было теперь полутемно, сыро
и затхло, разлапистая вешалка торчала в углу, голая, как
мертвое высохшее дерево. На мраморной лестнице не было ковра, и
не было металлических прутьев -- остались только позеленевшие
кольца, старые пожелтевшие окурки да какой-то неопределенный
мусор на ступенях. Тяжело ступая и ничего не слыша, кроме своих
шагов и своего дыхания, Андрей медленно поднялся на верхнюю
площадку.
Из давно погасшего камина несло застарелой гарью и
аммиаком, что-то едва слышно копошилось там, шуршало и
топотало. В огромном зале было все так же холодно, дуло по
ногам, черные пыльные тряпки свисали с невидимого потолка,
мраморные стены темнели неопрятными подозрительными пятнами и
блестели потеками сырости, золото и пурпур с них осыпались, а
горделиво-скромные бюсты -- гипсовые, мраморные, бронзовые,
золотые -- слепо и скорбно глядели из ниш сквозь клочья пыльной
паутины. Паркет под ногами трещал и подавался при каждом шаге,
на замусоренном полу лежали лунные квадраты, а впереди уходила
вглубь и вдаль какая-то галерея, в которой Андрей никогда
раньше не бывал. И вдруг целая стая крыс выскочила у него
из-под ног, с писком и топотаньем пронеслось по галерее и
исчезла в темноте.
Где же все они? -- беспорядочно думал Андрей, бродя по
галерее. Что с ними сталось? -- думал он, опускаясь в затхлые
недра по гремящим железным лестницам. Как же все это произошло?
-- думал он, переходя из комнаты в комнату, а под ногами его
хрустела осыпавшаяся штукатурка, скрипело битое стекло, чавкала
заросшая пушистыми холмиками плесени грязь... и сладковато
пахло разложением, и где-то тикала, падая капля за каплей,
вода, и на ободранных стенах чернели огромные, в мощных рамах
картины, на которых ничего нельзя было разобрать...
Теперь здесь всегда так будет, думал Андрей. Что-то я
сделал такое, что-то мы все сделали такое, что теперь здесь так
будет всегда. Оно больше не сдвинется с места, оно навсегда
останется здесь, оно будет гнить и разрушаться, как
обыкновенный дряхлый дом, и в конце концов его разобьют
чугунными бабами, мусор сожгут, а горелые кирпичи вывезут на
свалку... Ведь ни одного же голоса! И вообще ни одного звука,
только крысы в отчаянии пищат по углам...
Он увидел огромный шведский шкаф со шторной дверью и вдруг
вспомнил, что точно такой же шкаф стоит у него в маленькой
комнатушке -- шесть квадратных метров, единственное окно во
двор-колодец, рядом -- кухня. На шкафу полно старых газет,
свернутых в рулоны плакатов, которые до войны коллекционировал
отец, и еще какого-то лежалого бумажного хлама... и когда
огромной крысе мышеловкой раздробило морду, она как-то
ухитрилась забраться за этот шкаф и долго там шуршала и
копошилась, и каждую ночь Андрей боялся, что она свалится ему
на голову, а однажды взял бинокль и издали, с подоконника,
посмотрел, что там делается, среди бумаги. Он увидел -- или ему
показалось, что он увидел? -- торчащие уши, серую голову и
страшный, блестящий, словно лакированный, пузырь вместо морды.
Это было так жутко, что он выскочил из своей комнаты и
некоторое время сидел в коридоре на сундуке, чувствуя слабость
и тошноту внутри. Он был один в квартире, ему некого было
стесняться, но ему было стыдно за свой страх, и в конце концов
он поднялся, пошел в большую комнату и там завел на патефоне
"Рио-риту"... А еще через несколько дней в его комнатушке
появился сладковатый тошнотный запах, такой же, как здесь...
В глубоком, как колодец, сводчатом помещении странно и
неожиданно отсвечивал рядами свинцовых труб огромный орган,
давно уже мертвый, остывший, немой, как заброшенное кладбище
музыки. А около органа, рядом с креслом органиста, лежал,
скрючившись, человечек, закутанный в драный ковер, и в головах
у него поблескивала пустая бутылка из-под водки. Андрей понял,
что все действительно кончено, и торопливо пошел к выходу.
Спустившись с крыльца в свой сад, он увидел Изю. Изя был
непривычно пьяный и весь какой-то особенно растерзанный и
взлохмаченный. Он стоял, покачиваясь, держась одной рукой за
ствол яблони, и смотрел на Здание. В сумраке блестели его зубы,
обнаженные застывшей улыбкой.
-- Все, -- сказал ему Андрей. -- Конец.
-- Бред взбудораженной совести! -- произнес Изя невнятно.
-- Одни крысы бегают, -- сказал Андрей. -- Гниль.
-- Бред взбудораженной совести... -- повторил Изя и
хихикнул.
