"А назавтра утром прибежала соседка и сказала, что по телевизору показывают расстрел Дома Советов, но у неё ветер повалил антенну, плохо видно, и вообще телевизор чёрно-белый, так что: "Включай скорей, я у тебя погляжу".
Она (Иоанна - "Дремучие двери" - Ю.И.) не сразу осознала, что происходит. Происходило то, чего не могло быть никогда. Шла вселенская, на весь мир, трансляция - показательное сожжение остатков страны мальчиша-Кибальчиша, - постаревшего, а может, и погибшего на военном или трудовом фронте. А то и в лагере по ложному навету коварных буржуинов, набравших нынче сил и скинувших красное обличье. Ритуальное сожжение страны детской мечты о так и неразгаданной Тайне. Разумеется, никто в этот страшный день ни о чём таком не говорил - в лучшем случае, поминали обнищание масс, верность конституции, права человека. Но она понимала - "бочка с вареньем" снова пытается воцариться над Тайной, которую в муках искали избранники Святой и Советской Руси, прозревая глубинами души, за которую сражались и погибали.
Конечно же, - убеждала она себя, - "победа" эта ненадолго. Уже не раз менялось в истории "первородство" на "похлёбку", и толпа кричала "Распни Его!", грезя о сытом земном Иерусалиме.
Но Тайна всякий раз воскресала, на то она и Тайна, и теперь именно из-за неё, заветной, неразгаданной, стекались люди к Дому Советов, многие на смерть. Именно по ней палили из танков "не ведающие, что творят" танкисты из славной Кантемировской дивизии в обмен на обещанные квартиры.
Неразгаданная Тайна всё же открыла людям, что она "не есть". Что она "не есть" ни бочка варенья, ни дармовая квартира, ни конституция с "правами и свободами", которые "что дышло". И советская власть, по которой сейчас палили доблестные кантемировцы, всё же худо-бедно уважала это выстраданное и завоёванное народом знание, защищая его всякими "моральными кодексами" и цензурами, выговорами и порицаниями, фельетонами о "перерожденцах", о чуждой идеологии и т.д.
Но вот дверь в новоявленное царство российской демократии вдруг распахнулась, окно с треском вылетело вон "и страшная свиная рожа высунулась, поводя очами, как бы спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?".
Ужасны были даже не сами танки, хладнокровно расстреливающие собственный парламент посреди своей столицы, а заодно и всех попавших под руку, в том числе женщин и детей, не этот ритуально-кровавый спектакль с трансляцией на всю планету, но беспрецедентная реакция зевак на мосту. Их дружно-восторженный вопль при каждом залпе. Покуривающих на мосту, обнимающихся, надувающих на губах пузыри из жвачки и перебрасывающихся матком, - дьявольский спектакль, подключивший весь мир телезрителей к греху массового убийства. Этому она впервые ужаснулась, когда транслировали войну в Ираке - американскую "бурю в пустыне". Какая прекрасная адская идея - заставить всё человечество скопом нарушить заповедь "не убий!" - оком, слухом, услаждением, звериной жаждой крови ближнего и дальнего. Не боевик, не компьютерная игра - реальность. Как быстро нас приучили к преддверию ада, где до геенны всего несколько метров "свободного" падения. Свободного вам приземления, господа-товарищи! Режиссёры преисподней непременно получат своего "Оскара".
Она предложила соседке кофе, налила и себе, сделала бутерброды. Кофе как кафе, сыр как сыр. Сидим, балдеем. Скоро будем с горчичкой и кетчупом есть друг друга, а по чашкам разливать ещё тёплую кровь:
Она ужасалась будто со стороны себе, пьющей кофе с бутербродами - в душе было темно и глухо, как в танке на экране. Потом поняла, что просто не врубилась, никак не могла врубиться в происходящее - что там, в горящем здании, гибнут в муках живые люди, а не виртуальные фигурки, не каскадёры разыгрывают очередной ужастик. То, что с каждым залпом разрывается в клочья плоть и содрогается Небо, сознание не вмещало - сгорели предохранители. Как и у многих из тех, на мосту. Не чувствуем прильнувших к нашим душам и шеям причмокивающих "гайдаров", мертвеем и тоже жаждем крови, попивая кофе с бутербродами:
Господи милосердный, вбей в нас осиновый кол, только спаси души.
- Ну, я пойду, - сказала соседка, - Всё одно и то же. Скорей бы перестреляли друг друга, ироды, наши кровные никак не поделят. Нахапали, а за газ, слышь, опять прибавили. Ты сколько плотишь?" ("Дремучие двери").
Когда соседка ушла, я несколько раз порывалась выключить ящик, но не смогла, так и досмотрела до конца. Готовила завтрак Борису, потом позвонил в дверь сосед, пригласили, естественно, к столу. Появилась традиционная бутылка, к ней пиво, копчёная рыбка. Прослушала я в теленовостях и "Раздави гадину!", и другие аналогичные призывы давних своих знакомых по творческому цеху, поглядела на "тяжело здорового" президента и отправилась гулять с собакой.
"НАПИШИ ВСЕ СЛОВА, КОТОРЫЕ Я ГОВОРИЛ ТЕБЕ, В КНИГУ"
(1993-й год)
Там, в октябрьском стылом лесу, приключилась со мной истерика. Рыдала от бессильной ярости, слала проклятия, катаясь по собранной кем-то куче ржавых дубовых листьев. Старичок Марс прыгал вокруг, тревожно скулил, пытаясь лизнуть в мокрое лицо.
Ничего от меня не зависит? Ну уж, нетушки! Тогда зачем я вообще живу?
От этой простой мысли стало немного легче. Подняв зарёванные глаза к белесо-голубому небу, стоя на коленях на необитаемом острове из мёртвых листьев (одна, не считая собаки), я попросила Господа, чтоб вразумил, указал путь. Сказано: "Не убий": Но как же их одолеть?
Ночью не давали спать грохочущие по Киевскому шоссе танки, утром встала с плитой на груди. Депрессия, от которой не помогали никакие молитвы. Я поняла, что не знаю себя. Что, оказывается, отчаянно люблю Родину - ту, которой больше нет. "Кипучую, могучую, никем непобедимую", где нет богатых и бедных, где "дружба народов - надёжный оплот", где всё "самое-самое". Где прорабатывали на комсомольских собраниях за тунеядство и аморалку, где шли диспуты о любви и дружбе и дискуссии, унизительно ли брать чаевые.
"Дремучие двери": "Она сходила с ума от тоски по этому искусственно тепличному миру, комфортному родному аквариуму, пусть тесноватому, но : Теперь, когда аквариум разбит и хлынул в рот и нос "воздух свободы", оказавшийся грязным и ядовитым, она безумно захотела домой. Назад в СССР. Даже очереди вспоминались теперь с нежностью. Даже цензура, от которой она, вроде бы, столько натерпелась. Будто теперь не громили, не закрывали оппозиционные газеты! Не убивали неугодных журналистов. На экране знакомые и незнакомые ельциноиды, брызжа слюной, требовали "суровых мер". Ходили зловещие слухи о расстрелах на стадионе, о множестве раненых и изнасилованных, о горах вывезенных куда-то трупов.
Смутит её и позиция Патриарха, не только промолчавшего, вопреки обещанию, после всенародного "пролития крови", но и побратавшегося при всех с кесарем-убийцей, нагло искавшим церковного покровительства своим непотребствам. Вспоминался Сталин, никогда не использовавший церковь для своих политических разборок и не маячивший после расстрельных процессов в храме со свечкой. Он брал грех на себя.
Митрополит Филипп отказал в благословении пролившему кровь Ивану Грозному - великому государственнику!
Разве допустимо, чтобы паства, как и в преддверии Великой Октябрьской, опять связала Церковь с ненавистной государственной машиной угнетения?
"Никто не даст нам избавленья - ни Бог, ни царь и ни герой":
Можно ли мириться со злом - не в отношении себя лично, но твоих ближних и дальних? Всё то же гамлетовское: "Быть иль не быть?". "Молчанием предаётся Бог". Сказано: "Не противься злому" - то есть злому человеку, а не вселенскому злу. Велено прощать свои обиды, любить своих врагов, но разве можно не защитить "униженных и оскорблённых" - от тех, которые губят не только тела, но и души?
Что же делать, Господи? Научи, вразуми:"
Я открою наугад Библию, хотя отец Владимир запретил мне искать таким образом разрешения жизненных проблем. Выпал второй стих из 30 главы Иеремии:
":напиши себе все слова, которые Я говорил тебе, в книгу".
И опять наплакалась, но уже светло и радостно. Конечно же, книга. Напишу и издам. Хватит митинговать перед роднёй, соседями, на рынке и в электричках. Настал "момент истины" - поведать о главном, что мне открылось с той давней июльской ночи, когда с дерзновением попросила у Господа допуска к Его тайнам. И потом, "в минуты роковые" - все выстраданные размышления, сомнения, переживания на газетных и журнальных полях, на клочках бумаги и накладных от фирм с ценами за розы и хризантемы, - надо собрать воедино и по горячим следам, как это ни трудно, постараться "забить в пушку туго". Чтоб выстрелила. Потому что "слово - тоже оружие", о чём мне и было напоминание свыше.
