Всех марксистов и антимарксистов с Новым Годом. Особенно Фрица, исчезнувшего в самый интересный момент обсуждения. В качестве новогоднего подарка - подробный разбор почти всей логической цепочки "Капитала". Ниже выкладывается вторая часть работы (текст первой части в копилке убран, потому что вместо него выложен полный текст по адресу, указанному выше). Надеюсь на конструктивное обсуждение.
От «источника стоимости» – к «источнику прибавочной стоимости» Когда мы вводим для тел категорию массы, измеряемой на весах с возможными ошибками, мы используем введённое понятие для качественного описания каких-то явлений, не связанных напрямую с самим процессом измерения массы. Например, второй закон Ньютона позволяет предсказать, с какой силой надо воздействовать на тело определённой массы, чтобы получить заданное ускорение. Сила и ускорения тоже измеряются с возможными ошибками, но не с помощью весов. Возможные ошибки в измерении массы тела могут определённым образом сказаться на подсчётах, то есть ошибки при измерении массы приведут к определённым ошибкам в предсказании другой физической величины – силы, с которой надо воздействовать на наше тело чтобы придать ему заданное ускорение. Но вот, исходя из аналогии с массой, Маркс вводит величину стоимости – настолько же более настоящую, чем наблюдаемые цены, насколько точная масса «более настоящая», чем наблюдаемые результаты измерений массы на весах. Казалось бы, тут же надо перейти к описанию законов, связывающих стоимость с совершенно другими величинами, то есть дать предсказания, как будут вести себя другие параметры экономической системы в зависимости от стоимости, или наоборот – как будет вести себя стоимость в зависимости от других величин. Такие законы можно было бы проверить опытным путём и использовать на практике: например, посмотрев на реальную цену, мы могли бы измерить (пусть и неточно) стоимость, предсказать поведение других величин и использовать это предсказание в реальной жизни. Например, такой закон мог бы звучать так: стоимость обратно пропорциональна времени, который товар проводит на прилавке, а ошибка при измерении стоимости во время продажи товара на рынке (напомним, что цена, по которой продаётся товар, – это как бы неточно измеренная на «весах рынка» стоимость) приводит к тому, что такая-то ошибка закрадывается и в предсказание относительно времени, которое товар проводит на прилавке. Подобным научным результатом является, например, тезис Рикардо, что равновесная рыночная цена хлеба (руды) выравнивается с предельными издержками их производства в наихудших условиях - на тех участках (рудниках), которые не приносят ренты и с тем капиталом, который не приносит прибыли. Это нетривиальный и содержательный результат, устанавливающий связь разных величин: с одной стороны – цены для всех единиц товара данного вида, а с другой стороны – издержек производства в наихудших условиях товаров данного вида, то есть вполне определённой части товаров. В рамках практических приложений модели, методики измерения двух величин, связь которых установлена, тоже совершенно различны: для определения цены надо сходить на базар и посмотреть ценник, а для определения предельных издержек надо заглянуть в графу издержек бухгалтерской книги у фермера, который не платит за свой участок ренты землевладельцу и у которого не остаётся прибыли после покрытия издержек.
Не так, однако, со стоимостью у Маркса. Вводится она не для того, чтобы установить связь между разными измеряемыми параметрами экономики, а чтобы подменить «стоимостью» реальные цены на рынке и привести читателя к практическим выводам, которые следовали бы из предположения, что вместо реальных цен торговля идёт «по стоимости». Однако, проверяемых предсказаний о поведении какой-то другой величины в связи с поведением стоимости (и её неточного измерения – цены) Маркс не даёт. С учётом аналогии между неточным взвешиванием и продажей по реальной цене, это всё равно, как если бы преподаватель физики начал развивать теорию, что при неточном взвешивании весы показывают ученикам не ту массу, которую они видят на приборе, а точную массу тела. До связи стоимости с другими величинами Маркс так и не доберётся: все дальнейшие рассуждения ведутся только в отношении самих по себе сделок купли-продажи, то есть ведутся в отношении самого по себе процесса «неточного измерения» стоимости на рынке. Начинается всё со скромных описок, в которых стоимость протаскивается на место цены подуподпольно, при обсуждении вопросов, посторонних к ценообразованию:
«Обращение денег есть следствие кругооборота товаров, а не его причина, как это часто думают. Товар как потребительная стоимость скоро исчезает из обращения. При простом товарном обращении, которое мы теперь исследуем, где ещё не может быть речи о регулярной торговле и перепродаже, он исчезает после первого же своего превращения. Товар переходит в область потребления, и новая потребительная стоимость, равная ему по стоимости, становится на его место. В кругообороте зерно – деньги – сюртук зерно исчезает из обращения после первого же превращения зерно – деньги, и продавцу зерна возвращается такая же стоимость, но уже в виде другой потребительной стоимости: деньги – сюртук. Деньги же как средство обращения не исчезают из обращения, а постоянно находятся в этой области» (Гл. вторая).
Казалось бы, в этой цитате нет ничего подозрительного. Но внезапно возникает идея о том, что люди обмениваются не товарами и деньгами согласно тем ценам, на которых сойдутся, а какими-то «стоимостями», при этом якобы после обмена зерна на деньги и денег на сюртук человеку возвращается точно та же стоимость. На самом же деле, согласно самой же модели Маркса, никакого равенства между стоимостью зерна и сюртука не наблюдается, потому что товары продаются по ценам то выше, то ниже стоимостей, и совпадение между стоимостью зерна и сюртука – явление не более частое, чем совпадение показаний стоящих часов с реальным временем. Продавцу зерна, купившему на вырученные деньги сюртук, возвращается совершенно другой товар, который в одной конкретной сделке имел такую же цену, какую имело зерно в другой конкретной сделке.
Однако, в ходе этого простенького рассуждения о том, что в ходе товарооборота происходит сохранение стоимостей, убивается ещё несколько зайцев. Вторым зайцем на будущее является идея «эквивалентного обмена» – утверждение, будто в ходе продаж всегда идёт обмен равными стоимостями. Конечно же, это утверждение противоречит не только модели самого Маркса, в которой реальные цены то выше, то ниже стоимостей, но и непосредственному опыту, который показывает, что любой торговец покупает товары по одной цене, в продаёт те же самые товары по совсем другой, порой отличающейся в разы. Однако, как пишет Каутский, торговый и ростовщический капитал – слишком допотопные формы капитала, а надо рассматривать капитал в высших формах. Поэтому следующую модель Маркс изложил, совершенно забыв о существовании торговцев:
«Сделаем теперь следующий шаг. При простом товарном обращении товаровладелец продаёт свои товары, чтобы купить другие. Но с течением времени из этой формы товарного обращения развивается новая форма движения: покупка с целью продажи. Формула простого товарного обращения, как мы знаем, гласит: товар – деньги – товар; формула новой формы обращения гласит: деньги – товар – деньги.
Сравним эти две формулы. Движение товар – деньги – товар имеет целью потребление. Я продаю товар, который не представляет для меня потребительной стоимости, чтобы приобрести другие товары, которые для меня являются потребительной стоимостью. Кругооборот товар – деньги – товар является замкнутым в себе самом. Вырученные при продаже деньги превращаются в товар, который потребляется и выходит из обращения. А деньги отдаются раз навсегда и в своём движении отдаляются от своего прежнего владельца. Товар, которым заканчивается кругооборот при нормальных условиях простого товарного обращения, – а только о таких условиях может здесь идти речь – по своей стоимости как раз равен тому, с которого кругооборот начался.
Не то получится при кругообороте деньги – товар – деньги. Не потребление является его целью. Конечный пункт кругооборота составляет не товар, а деньги. <?…>
Однако в чём же заключается движущая сила этого кругооборота? Движущая сила кругооборота товар – деньги – товар ясна. Напротив, кругооборот деньги – товар – деньги на первый взгляд кажется лишённым всякого смысла. Когда я продаю библию, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, то в конце кругооборота в моём распоряжении оказывается совсем иной товар, чем в начале, хотя стоимость его та же самая. Первый товар удовлетворяет мой духовный голод, но очень мало помогает мне, когда этот последний уже удовлетворён, когда, например, я знаю библию наизусть, но не имею средств к удовлетворению физического голода.
Но когда я покупаю за 100 рублей картофель, чтобы снова продать его за 100 рублей, то в конце процесса я оказываюсь на том же самом месте, как и в начале; весь процесс не представляет, ни цели, ни выгоды. Выгода имелась бы лишь тогда, когда денежная сумма в конце сделки была бы иная, чем в начале. Но денежные суммы разнятся одна от другой только своей величиной. Таким образом, кругооборот деньги – товар – деньги лишь в том случае не будет бесцельным, если денежная сумма, которой он заключается, будет больше той, которой он начинается.
Это увеличение денежной суммы и составляет в действительности побудительный мотив кругооборота. Кто покупает с целью продажи, тот покупает, чтобы продать дороже. Кругооборот деньги – товар – деньги протекает нормально лишь в том случае, если денежная сумма в конце оказывается большей, чем вначале. Кругооборот же товар – деньги – товар, как мы знаем, лишь тогда идёт нормально, когда стоимость товара, которым кругооборот заканчивается, та же самая, что и у товара, которым он начинается.
Всякая покупка есть в то же время и продажа, и наоборот. Поэтому кругооборот деньги – товар – деньги имеет, по-видимому, тот же смысл, что и кругооборот товар – деньги - товар. Однако для нас ясно уже, что оба кругооборота отличаются друг от друга по существу.
Если – оставаясь при нашем примере – я покупаю картофель за 100 рублей, чтобы снова перепродать его, то я делаю это с целью предать его дороже, например за 110, т. е. за 100+10 рублей, следовательно, вообще говоря, за сумму, равную первоначальной плюс некоторая надбавка. Если мы обозначим товар буквой Т, первоначальную сумму денег – буквой Д, добавочную сумму денег – д, то мы сможем изобразить полную формулу деньги – товар – деньги следующим образом:
Д – Т – (Д + д).
Это д, этот избыток стоимости, который обнаруживается в конце кругооборота сверх первоначально авансированной стоимости, Маркс называет прибавочной стоимостью. Её точно так же не следует смешивать с формами её проявления – прибылью, процентом и пр., как стоимость – с ценой. В нашем изложении речь идёт пока только об основах, а не о формах проявления экономических категорий. Это мы замечаем во избежание недоразумений.
Прибавочная стоимость представляет собой отличительную особенность кругооборота Д – Т – (Д + д). Более того, стоимость, которая обращается в форме этого кругооборота, сама получает благодаря прибавочной стоимости новый характер: она становится капиталом.
Капитал может быть понят только внутри этого движения. Это стоимость, приносящая прибавочную стоимость» (Гл. 3, с. 1-2 из 8).
Для чего же в этой модели нужно было утверждение, что обмен на рынке идёт всегда равными стоимостями? А только для того, чтобы найти «источники» прибавочной стоимости:
«В качестве вывода мы должны лишь установить тот факт, что прибавочная стоимость не может возникнуть из товарного обращения. Ни покупка, ни продажа не создают прибавочной стоимости» (Гл. третья).
Итак, что же получается? Простейший пример торговцев показывает нам, что покупка и продажа вполне себе создают если не прибавочную стоимость, то прибавочную цену. Превышение цены, по которой торговец продаёт товары, над ценой, по которой он покупает товары, явление повсеместное и нормальное, а не результат погрешности измерения; оно должно быть включено в модель. Но Маркс и Каутский не просто исключают из рассмотрения эти случаи, сколь бы большую долю экономики не занимала торговля, а прямо исключают саму возможность возрастания стоимости в ходе последовательных сделок. При этом они проявляют странную непоследовательность. С одной стороны, они заявляют, что обмен всегда идёт равными стоимостями, и прибыль торговца возникает только из-за присвоения чужой стоимости:
«…исторически присвоение прибавочной стоимости началось именно этим способом – путём присвоения чужой стоимости либо в процессе товарного обращения торговым капиталом, либо совершенно открыто, вне этого процесса, ростовщическим капиталом. Но оба эти вида капитала стали возможны лишь благодаря нарушению законов товарного обращения, – благодаря открытому и грубому нарушению его основного закона, гласящего, что стоимости обмениваются лишь на равные стоимости» (Гл. третья).
Как видим, здесь автор опирается не на реально складывающиеся цены, а на абстрактную стоимостную субстанцию, количество которой в товаре якобы не изменяется. При этом наблюдается явное противоречие опыту: как раз, если в ходе последовательных перепродаж одного и того же товара цены регулярно прирастают, то именно это прирастание цены и является нормой, «законом» товарного обращения, а не утопические мечты о сохранении «эквивалентного обмена» по принципу «за что купил, за то и продаю».
Однако, одновременно с этим Маркс и Каутский опираются на реальный опыт в вопросе о том, что фабрикант, пускающий капитал в оборот, якобы получает всегда больше, чем отдаёт, так что вместо формулы «Д – Т – Д» мы имеем «Д – Т – (Д + д)». Но ведь эта ситуация очевидно противоречит «законам товарного обращения», только что упомянутым Каутским, – сохранению эквивалентности при обмене стоимостей при купле-продаже.
На самом же деле, никаких методологических оснований заявлять, что при прохождении товара через фабрику произошло большее приращение стоимости, чем при прохождении товара через склад торговца, у Маркса и Каутского не было. Если говорить о приближённом описании реального ценообразования – «естественных ценах» Рикардо, – то, в силу выравнивания нормы прибыли, прибавка «д» одна и та же для «допотопного» торгового капитала и «высшего» производительного, если временной цикл оборота капитала один и тот же. Если говорить об абстрактной стоимостной субстанции, то она возникает из-за приложения абстрактных трудочасов, и ниоткуда не следует, что в торговле (при транспортировке и хранении товара) тратится меньше общественно-необходимых трудочасов, чем на фабрике: ведь указаний по измерению общественно-необходимого рабочего времени Маркс не оставил. Итак, в абсолютно аналогичных ситуациях Маркс совершенно произвольно применил разные стандарты, продиктованные собственным вкусом. К торговому капиталу (а также к производству товара для его продажи и обмена на другой товар) Маркс применил абстрактное представление об «эквивалентном обмене», а к промышленному – взятый из опыта факт прирастания цены. Теория, что дышло…
Но уже в следующем абзаце Каутский пишет что-то принципиально другое:
«Но, с другой стороны, прибавочная стоимость не может также возникнуть и вне области товарного обращения. Товаровладелец может изменить форму товара при помощи труда и придать ему, таким образом, новую стоимость, которая определяется количеством затраченного на него общественно необходимого труда, но стоимость первоначального товара вследствие этого не увеличится; последний не приобретёт таким путём никакой прибавочной стоимости. Если ткач покупает шёлк стоимостью в 100 марок и перерабатывает его в шёлковую материю, то стоимость этой материи будет равна стоимости шёлка плюс стоимость, созданная трудом ткача. Стоимость шёлка как такового этим трудом нисколько не будет увеличена.
Таким образом, мы стоим перед странной загадкой: прибавочная стоимость не может быть порождена товарным обращением, но она не может также возникнуть и вне его сферы».
Думается, после таких заявлений обычному читателю остаётся только впасть в транс. Так и не приведя сведений о какой-либо связи невидимой стоимостной субстанции хотя бы с одной измеряемой величиной экономики, Маркс повторил прежнее заклинание о том, что стоимость создаётся только приложением абстрактных трудочасов к материальному видоизменению товара. Хотя приведённый им пример вызывает удивление. По Марксу, если ткач покупает шёлк и сжигает его в печи, то стоимость пепла уже никак не меньше стоимости шёлка. Думается, однако, что деньгам можно было бы найти и лучшее применение, чем покупать пепел по цене шёлка, приплачивая ткачу-печнику стоимость его труда.
А вот как Каутский разрешает сформулированную загадку:
«Присмотримся поближе к всеобщей формуле капитала. Она гласит: Д – Т – (Д + д). Она слагается из двух актов: Д – Т, покупка товара, и Т – (Д + д), его продажа. По законам товарного обращения стоимость Д должна быть равна Т, а Т равно Д + д. Но это возможно лишь тогда, когда Т само увеличивается, т. е. когда Т есть товар, который в процессе своего потребления производит большую стоимость, чем какою он сам обладает.
Загадка прибавочной стоимости разрешается, как только мы найдём товар, чья потребительная стоимость обладает специфическим свойством быть источником стоимости, чьё потребление есть созидание стоимости, так что формула Д – Т – (Д + д) в применении к нему примет такой вид: Д – Т...(Т + т) – (Д + д). Но мы знаем, что стоимость товаров создаётся только трудом. Следовательно, приведённая выше формула может осуществиться лишь в том случае, если рабочая сила становится товаром.
«Под рабочей силой, или способностью к труду, мы понимаем совокупность физических и духовных способностей, которыми располагает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости» («Капитал», т. 1, стр. 173-174)» (Гл. третья).
Для того чтобы лучше оценить методологию этого рассуждения, лучше всего было бы привести пример ростовщического капитала, только что отвергнутого Марксом и Каутским как «допотопный». Банкир ссужает предпринимателю деньги, взамен получает расписку с обещанием вернуть долг с процентами. Маркс утверждает, что собственность банкира прирастает за год потому, что к расписке приложено много труда через наём рабочей силы. Но как это возможно, если расписка лежит целый год в сундучке? Никак не возможно. Более того, при попытке «добавить» к расписке стоимость, нарисовав на неё чёртиков или сжигая в камине, банкир, вопреки модели Маркса, ничего не сможет за неё получить, несмотря на вложенный труд, – в его интересах сохранить расписку неприкосновенной! Совершенно очевидно, что в приведённом примере прибавка «д» определяется вовсе не трудом, приложенным к расписке, а самим набеганием процентов на капитал в зависимости от суммы «Д», нормы процента и прошедшего времени. Как именно заёмные деньги были использованы предпринимателем для найма «рабочей силы», совершенно не важно. Снова получается, что величиной, определяющей размер «прибавочной стоимости», являются не трудочасы рабочей силы, а капиталодни вложенных в оборот денег. Особенно абсурдно выглядит упоминание Каутским того факта, что фабриканту удаётся продать товар за сумму «(Д + д)» по той причине, что «потребительная стоимость» товара «рабочая сила» выше, чем цена этого товара. Ведь только что тот же Каутский утверждал, что потребительная стоимость служит только побудительной причиной обмена, но никак не влияет на цену.
Подвализация нарастала Итак, подготовлен весь аппарат, с помощью которого можно, не мешкая, приступать к учению об эксплуатации:
«Капиталист купил рабочую силу и удаляется со своим новым приобретением с рынка, где ему нечего с нею делать, туда, где он может потребить её, воспользоваться ею, – на предприятие. Последуем туда и мы за ним. Оставим область товарного обращения и присмотримся поближе к области производства. С этой областью мы будем иметь дело в дальнейшем изложении.
«Потребление рабочей силы – это сам труд» («Капитал», т. 1, стр. 184).
Капиталист потребляет приобретённую им рабочую силу, заставляя её продавца работать на него, производить товары. <?…>
…теперь мы занимаемся рассмотрением процесса производства при особой форме товарного производства – именно производства товаров при помощи купленной рабочей силы с целью получения прибавочной стоимости.
Какую же форму принимает тогда процесс труда? Первое время он не испытывает существенных изменений в результате вмешательства капиталиста.
Представим себе, например, ткача, работающего за свой счёт. Его ткацкий станок принадлежит ему: он сам покупает пряжу; он может работать, когда и как ему угодно, продукт его труда составляет его собственность. Но вот он разорился и принуждён продать свой станок. Чем ему теперь жить? Ему ничего не остаётся, как наняться к капиталисту и ткать на него. Тот покупает его рабочую силу, покупает также ткацкий станок и необходимое количество пряжи и помещает ткача за станок, принадлежащий капиталисту, с тем чтобы он перерабатывал купленную пряжу. Может быть, ткацкий станок, который купил капиталист, тот самый, который ткач по своей нужде должен был продать. Но и при отсутствии такого совпадения ткач ткет тем же способом, что и прежде, и процесс труда с внешней стороны не изменился.
И всё-таки при этом произошло два важных изменения. Во-первых, ткач работает уже не на себя, а на капиталиста; тот контролирует теперь работника, следит за тем, чтобы он не работал слишком медленно или небрежно и т. п. И, во-вторых, продукт труда принадлежит теперь не работнику, а капиталисту» (Отдел второй, глава первая).
Пример с ткачом заслуживает более подробного разбора, хотя бы потому, что на такие примеры опирается стандартный марксистский лозунг о пролетариях, лишённых средств производства. По Марксу и Каутскому, возможна ситуация, когда капиталист организовал производство на том же станке, который продал ему разорившийся ткач, и при новой системе процесс труда с внешней стороны «не изменился». Но так ли это? Только что Каутский сказал, что, работая на своём станке, ткач разорился, то есть не мог покрыть из заработанного даже самые элементарные нужды. Когда он продаёт станок капиталисту, процесс труда «с внешней стороны не изменился». Но из этого предположения следует, что и произведённая ткачом «стоимость» (что бы ни понималось под этим словом) остаётся той же самой! При этом капиталист отдаёт ткачу из заработанной «стоимости», как минимум, столько, сколько тому необходимо для выживания, а самому капиталисту остаётся какая-то прибыль. Но неужели такое возможно, если в том же абзаце было написано, что, работая на таком же станке на одного себя, ткач разорился? Конечно же, невозможно! По условиям модели Маркса и Каутского, если разорившийся ткач был вынужден идти на поклон к капиталисту, то получает он у него зарплату, превышающую прежний доход до разорения. Но сами Маркс и Каутский пишут, что прежде вся произведённая ткачом стоимость оставалась в его руках. Следовательно, после перехода на работу к капиталисту, ткач начинает производить большую стоимость, чем когда работал сам – хватает и на жизнь, и на прибыль к капиталисту. Работать он больше не стал (иначе ему было бы выгоднее работать больше за своим станком и забирать всю стоимость), следовательно, всё прирастание стоимости обусловлено новыми условиями работы – другим станком, другой организацией и менеджментом и т.д. Опять получается, что отнести прибавочную стоимость к труду наёмного работника в рамках модели Маркса не получается. Раз труд остаётся тем же, а стоимость возрастает, то причина увеличения стоимости – в другой переменной, а она – в другом капитальном оборудовании и новой организации. Конечно же, сами Маркс с Каутским приходят к прямо противоположному выводу:
«В процессе труда средства производства переносят на изготовляемый продукт точно такую же стоимость, какую они при этом теряют сами. Они никогда не могут прибавить к нему стоимость большую той, какой они сами обладают, как бы огромна ни была их потребительная стоимость. Совершенно бессмысленны поэтому попытки вульгарных экономистов вывести прибавочную стоимость и сё превращенные формы – процент, прибыль, земельную ренту – из потребительной стоимости средств производства, из их «услуг».
Стоимость израсходованных в процессе производства средств производства возрождается в неизменном виде в стоимости продукта.
Но труд не только сохраняет стоимость, – он создаёт новую стоимость. Вплоть до известного момента труд, создающий новую стоимость, лишь возмещает стоимость, затраченную капиталистом на покупку рабочей силы. Когда же труд продолжается дольше указанного момента, он начинает производить излишек стоимости – прибавочную стоимость.
«Итак, – говорит Маркс, – та часть капитала, которая превращается в средства производства, т. е. в сырой материал, вспомогательные материалы и средства труда, в процессе производства не изменяет величины своей стоимости. Поэтому я называю её постоянной, неизменяющейся частью капитала, или, короче, постоянным капиталом.
Напротив, та часть капитала, которая превращена в рабочую силу, в процессе производства изменяет свою стоимость. Она воспроизводит свой собственный эквивалент и сверх того избыток, прибавочную стоимость, которая, в свою очередь, может изменяться, быть больше или меньше. Из постоянной величины эта часть капитала непрерывно превращается в переменную. Поэтому я называю её переменной частью капитала, или, короче, переменным капиталом. Те самые составные части капитала, которые с точки зрения процесса труда различаются как объективные и субъективные факторы, как средства производства и рабочая сила, с точки зрения процесса возрастания стоимости различаются как постоянный капитал и переменный капитал» («Капитал», т. 1, стр. 216)» (Отдел второй, глава вторая).
Итак, неизмеряемая субстанция стоимости тем и хороша, что неизвестно как связана с ценами, и поэтому ей можно приписывать какое угодно значение в зависимости от вкуса автора. Уже в следующей главе Каутский по полной программе использует это свойство стоимости, чтобы читатель окончательно перестал смотреть на закономерности, которым подчиняются реальные цены товаров, а только слушал, какую стоимость им приписывает Маркс:
«Ясно, что величина стоимости постоянного капитала не оказывает никакого влияния на величину произведённой прибавочной стоимости. Конечно, без средств производства немыслимо производство, и чем продолжительнее процесс производства, тем больше их требуется. Поэтому для производства определённого количества прибавочной стоимости требуется приложение определённой массы средств производства, которая определяется техническим характером процесса труда. Но величина стоимости этой массы не имеет никакого влияния на величину прибавочной стоимости.
Если я занимаю 300 рабочих, причём дневная стоимость рабочей силы каждого равна 3 маркам, а стоимость, которую каждый создаёт в течение одного дня, равна 6 маркам, то эти 300 рабочих произведут в течение одного дня стоимость, равную 1800 маркам, из которых 900 марок будут составлять прибавочную стоимость, независимо от того, какова будет стоимость потребленных ими средств производства -- 2000, 4000 или 8000 марок. Образование стоимости и изменение её величины в процессе производства совершенно не зависит от стоимости авансируемого постоянного капитала. Поскольку поэтому перед нами стоит задача изучить оба эти процесса в их чистом виде, мы можем совершенно отвлечься от постоянного капитала, предположить, что он равен нулю» (Отдел второй, глава третья).
Итак, без разницы, что там показал Рикардо относительно равновесных цен и их зависимости от величины постоянного капитала – важно, что скрытая в товарах субстанция стоимости именно такая, какую ей приписал Маркс, умевший видеть оную стоимость через особые очки. Это не значит, что Маркс совсем отвергает влияние величины капитала на цену. Как уже говорилось, к третьему тому он добрался и до этого влияния, однако без всяких выводов относительно «стоимости». Что и продемонстрировал Каутский:
«Мы же видели, что стоимость и цена – две различные вещи, хотя последняя определяется первой. Цены отклоняются от стоимости и стоят то выше, то ниже последних. <?…>
В развитом капиталистическом производстве образуется некоторый обычный средний уровень прибыли. Этот уровень капиталисты заранее кладут в основу расчёта при калькуляции цен. Конечно, это не исключает того, что они пользуются всяким случаем, чтобы повысить цены за эти пределы, считая в то же время убытком понижение цены и, стало быть, более низкую норму прибыли.
Эта цена, определяемая издержками производства (вложенным переменным и постоянным капиталом), к которым прибавляется «обычная для данной страны» прибыль, представляется капиталисту «естественной» ценой. Маркс называет её ценой производства. Она состоит из издержек производства (суммы переменного и постоянного капитала) и средней прибыли.
Не стоимость, а цена производства образует при развитом капиталистическом способе производства тот уровень, вокруг которого волнообразно колеблются рыночные цены под влиянием спроса и предложения. Но сама цена производства не падает с неба – она имеет своей основой стоимость.
Противники теории стоимости Маркса охотно утверждают, будто Маркс сам опроверг свою теорию, развитую в первом томе «Капитала», доказав в третьем томе, что вследствие стремления прибылей к уравнению при развитом капиталистическом производстве цены большей части товаров надолго отклоняются от своих стоимостей, причём цены одной половины этих товаров в течение долгого времени стоят настолько же ниже своих стоимостей, насколько цены другой половины стоят выше. Но говорить об опровержении Марксом его теории стоимости можно было бы только в том случае, если бы он показал, что цены не зависят от стоимостей.
Но он не только не устанавливает этого, – третий том «Капитала», напротив, доказывает, что цены производства, вокруг которых колеблются рыночные цены, находятся в полнейшей зависимости от закона стоимости, без которого они были бы необъяснимы» (Отдел второй, глава четвёртая).
Проанализируем этот отрывок с точки зрения теории Рикардо. Итак, сам Маркс признаёт, что равновесная цена зависит и от текущих издержек производства, и от времени связывания в производстве постоянного капитала. В рамках этой модели нет никаких оснований отдавать предпочтение только одному из двух факторов. Как показывает пример с распиской у банкира, возможна даже предельная ситуация, когда приложение рабочей силы для возрастания стоимости вообще не нужно. Иными словами, с тем же успехом можно было бы объявить «основой» ценообразования связывание в производстве основного капитала. Но зачем тогда вообще исследовать абстрактную «основу» ценообразования, в качестве которой методология Маркса позволяет взять всё, что угодно? Почему бы вместо этого не перечислить факторы, больше всего влияющие на реальную цену? Нет, Каутский не только отвергает такой подход, но и считает его бесполезным с познавательной точки зрения:
«Практик – продавец или покупатель товаров – интересуется их ценой. Его интересуют только законы цен, потому что их знание может помочь его коммерческим расчётам и спекуляциям. Лежащие же в основании цен законы стоимости интересуют, напротив, только теоретика, для которого вопрос сводится не к тому, чтобы подешевле купить и подороже продать, а чтобы исследовать общественные связи, устанавливаемые товарным производством.
Точно так же капиталиста-практика интересует не прибавочная стоимость, а прибыль. Он не собирается исследовать отношения между капиталом и трудом, а хочет получать возможно большую прибыль. Ему совершенно безразлично какой затратой труда создаётся его прибыль. Ведь не его трудом она создаётся. Но деньги, затрачиваемые при этом, принадлежат ему. Поэтому он сопоставляет полученную прибавочную стоимость не с количеством израсходованного при её производстве труда, а с количеством затраченных для этой цели денег. <?…>
На рынке стоимость только превращается в деньги, в цену; сначала – в воображаемые деньги, в требование определённой цены, а потом -- и в настоящие деньги, если товар продаётся. Чем больше развивается капиталистическое хозяйство, тем больше появляется посредствующих звеньев между предприятием и рынком, между производителем и продавцом товара потребителю, тем значительнее могут быть обусловленные этим уклонения реально достигнутой цены от теоретически определяемой стоимости. Однако это не мешает тому, что стоимость товаров в конечном счёте всегда определяется условиями производства и что цена всегда остаётся зависимой от последнего, хотя бы эта зависимость была далеко не прямой.
Капиталисты-практики сами определяют стоимость товаров условиями производства последних. Впрочем, под этими условиями они понимают не рабочее время, общественно необходимое для изготовления товаров, а издержки производства (заработную плату, затраты на машины, сырьё и т.д.) плюс средняя прибыль.
Вслед за ними и целый ряд теоретиков утверждает, что стоимость определяется издержками производства.
Но что правильно с точки зрения капиталиста-практика, то нелепо с точки зрения теории. Ведь задача теории состоит не в том, чтобы вычислять нормальную цену в каждом отдельном случае, а в том, чтобы раскрыть конечные причины общественных явлений капиталистического способа производства» (Отдел второй, глава четвёртая).
Итак, согласно Марксу и Каутскому, задача теории вовсе не состоит в том, чтобы описать нормальную ситуацию, встречающуюся в реальной жизни, а в том, чтобы вычислить абстрактную «конечную причину», под которой можно понимать всё, что угодно конкретному автору. Но такой подход более чем спорный. На самом деле, задача науки – описывать связи в реальном мире – такие, какими они являются в нормальной ситуации, описываемой данной областью знаний. И абстрактные «конечные причины» наука никогда не ищет. Она строит модели, чтобы описать связи между наблюдаемыми, измеряемыми параметрами окружающей действительности.
Раз уж Марксу настолько понравилась аналогия стоимости с массой, то вернёмся к примеру со вторым законом Ньютона, описывающим связь измеряемой величины (массы тела) с двумя другими измеряемыми величинами (силой, которую нужно приложить к телу данной массы для придания ему заданного ускорения). Можно было бы ожидать, что за несколько глав, сокращённо излагающих учение Маркса, Каутский удосужится добраться хотя бы до одной измеряемой величины, связанной со стоимостью каким-то законом. Тогда бы можно было простить учению Маркса неточное описание стоимости ценой, коль скоро найденная Марксом закономерность позволяет приближённо предсказать какую-то принципиально другую измеряемую величину. Именно это и понимается в науке под «описанием» и «объяснением». Но не тут-то было! Каутский гордится тем, что учение Маркса окажется бесполезным для практика, желающего получить из теории конкретный прогноз относительно цен. Он гордится тем, что понятие стоимости даже приближённо не позволяет предсказать «нормальную цену». Эти презренные занятия Маркс оставил «буржуазным теоретикам». Его другое интересовало – описание столь же неизмеряемых «общественных связей», якобы лежащих под понятием неизмеряемой стоимости. В своём изложении мы давно перевалили за половину книги Каутского – и до сих пор не нашли ни одного описания, ни одной модели, описывающей связь хотя бы двух явлений, которые бы наблюдались различными методами! Половина книги заполнена декларациями о том, что абстрактные трудочасы общественно-необходимого рабочего времени являются первопричиной цены. Вообще-то, абстрактные трудочасы ввести в модель не возбранялось бы, если бы давалось ещё одно описание, как их найти из наблюдения за чем-то другим, кроме тех самых цен. Но этого-то и нет! Получается, что учение Маркса в принципе не может служить инструментом познания и практической деятельности – это чисто идеологическая поделка, призванная объяснить публике, что первопричиной всего является «стоимость», точно так же как церковники объясняли, что первопричиной несчастий являются козни ведьм. Но подсказать практику, как можно добиться своих целей, воздействуя на определённые измеряемые величины, учение Маркса не может никак. Впрочем, это не помешало Марксу и последователям сочетать гордость от полной практической бессмысленности теории с «философией практики», утверждающей необходимость практической направленности нашего знания и даже провозгласившей пресловутый тезис «практика – критерий истины».
Но Каутскому этого мало, и в дополнение он клеймит конкурирующие теории:
«Тот самый фактор, который вызывает отклонение цен производства от стоимостей, – средняя прибыль может быть сама объяснена только на основе законов прибавочной стоимости, которые в свою очередь вытекают из законов стоимости. Если мы не допустим, что общая наличная масса прибавочной стоимости в обществе равна общей массе прибыли с её разновидностями (процент, земельная рента, рассмотрением которых мы здесь не будем заниматься), то мы потеряем всякую возможность объяснить, почему при данных условиях средняя норма прибыли представляет данную определённую величину» (Отдел второй, глава четвёртая).
Итак, автор утверждает, что средняя прибыль может быть объяснена только прибавочной стоимостью. Двумя главами позже он приводит слова Маркса «…Масса производимой прибавочной стоимости равна величине авансированного переменного капитала, помноженной на норму прибавочной стоимости…» («Капитал» т.1). Мы можем вздохнуть с облегчением: наконец-то приведён хоть один результат теории, описывающий связь разных величин. Но это только на первый взгляд. На самом же деле, как пояснено двумя главами раньше, «масса производимой прибавочной стоимости… равна общей массе прибыли с её разновидностями». А норма прибавочной стоимости, как показано у самого Маркса, заведомо не может быть вычислена иначе как суммированием прибыли по всем предприятиям и делением её на весь затраченный переменный капитал. Ведь другой способ подсчёта «нормы прибавочной стоимости» – на отдельных предприятиях – не срабатывает, потому что прибыли капиталистов там стоят то выше, то ниже «нормы» в зависимости от используемого постоянного капитала.
Итак, никакого содержательного результата относительно «нормы прибавочной стоимости» ни Марксом, ни Каутским не получено. Маркс и Каутский считают выдающимся научным результатом утверждение, что средняя прибыль есть суммарная прибыль, делённая на «авансируемый капитал». Но это не научный результат, связывающий среднюю прибыль с величиной, измеряемой независимо от измерения средней прибыли, а это просто определение средней прибыли. Что, впрочем, не помешало Каутскому самоуверенно заявить: «Ни одна теория стоимости, кроме теории трудовой стоимости, не может объяснить, чем определяется величина средней прибыли, почему она составляет при определённых условиях, скажем, 10%, а не 100 или 1000%. Другие теории удовлетворяются тем, что либо оправдывают, либо объясняют психологически присвоение прибыли. Но ни глубокомысленнейшая философия права, ни тончайшая психология не могут объяснить, откуда прибыль происходит, как она создаётся» (Отдел второй, глава четвёртая).
В этой работе мы старались не выходить за рамки того объёма политэкономических знаний, который уже был достигнут Рикардо. Отчасти Каутский прав: действительно, ни одна из теорий, появившихся ко времени выхода первого тома «Капитала», не давала удовлетворительного описания факторов, влияющих на среднюю норму прибыли. Такие научные модели появились уже позже. Но дело-то в том, что ни Рикардо, ни другие учёные и не претендовали на то, что они дают объяснение «норме прибыли»! Они не делали вид, что утверждение «средняя прибыль равна суммарной прибыли, делённой на авансируемый капитал» – научный результат. Они просто брали норму прибыли как внешний фактор, не берясь объяснить причины, её определяющие. Маркс и Каутский ничего нового в данный раздел экономической теории не внесли. Они не дали описания того, как средняя норма прибыли зависит от величинам, измеряемых другим способом, чем сама средняя норма прибыли. И на пустом месте, так ничего и не добившись, они прокричали, что получили объяснение – «научный результат». Получается, ни Маркс, ни Каутский просто не имели чутья, который позволял бы им отсеивать рассуждения, не могущие претендовать на научный результат. Вот чем гордится Каутский:
«Явление, которое всякая теория стоимости хочет и должна объяснить, есть обмен двух товаров. Общественное отношение, которое она хочет и должна объяснить, есть отношение между двумя товаровладельцами, обменивающимися своими товарами. Явление обмена товаров, из которого развивается затем купля-продажа, есть основное явление. Это пружина, приводящая в движение весь хозяйственный механизм современного общества. Поэтому всякое объяснение этого механизма должно исходить из исследования закона, управляющего обменом товаров, а это как раз и есть закон стоимости. Если бы мы понимали под законом стоимости объяснение какого-либо иного явления, то закону, лежащему в основании обмена товаров, необходимо было бы дать особое название. Но этого не делает ни одна из теорий стоимости. Следовательно, каждая из них хочет объяснить именно это явление» (Отдел второй, глава четвёртая).
Итак, автор даже не видит, что объяснение обмена товаров никак не может ограничиться тем же самым «основным явлением» – обменом товаров. Обязательно нужно привлечь второе наблюдаемое основное явление, связанное с обменом товаров причинно-следственной связью. Этого у Маркса нет. Значит, его учение не исследует причинно-следственные связи и, значит, не даёт никакого объяснения. Несмотря на это, Каутский продолжает:
«Закон стоимости не упраздняется тем, что при развитом капиталистическом производстве между стоимостью и ценой появляется новое посредствующее звено в виде средней нормы прибыли и находящейся от неё в зависимости цены производства. Если на этом основании признать закон стоимости несостоятельным, то надо признать несостоятельным и закон падения, так как в воде падающее тело встречает большее сопротивление, чем в воздухе» (Отдел второй, глава четвёртая).
На самом же деле, в отличие от Ньютона, Маркс не открыл ни одного закона, потому что не продемонстрировал причинно-следственных связей между разными наблюдаемыми явлениями. Все открытые людьми законы в физике описывают связь разных величин с погрешностью, которой можно пренебречь в приложениях, для которых люди используют эти законы. Маркс же объяснял абстрактную стоимость через абстрактные общественно-необходимые затраты труда. Величина погрешности стоимости относительно цены при этом вообще неважна, потому что нет другого измеряемого явления, которое можно было бы предсказать с погрешностью, обусловленной погрешностью измерения стоимости (или наоборот). И слишком запоздало выглядит предупреждение Каутского, которое следовало бы поместить до проведения операции «подвал», с самого начала книги, а не посередине:
«Итак, в дальнейшем мы снова будем говорить лишь о стоимости и прибавочной стоимости, исходя из того предположения, что цена равна стоимости, а прибыль – прибавочной стоимости. Мы должны будем здесь оставить в стороне среднюю норму прибыли и цены производства, подобно тому как при вычислении закона падения оставляют в стороне сопротивление воздуха» (Отдел второй, глава четвёртая).
Есть ли эксплуатация пролетариата классом капиталистов? Момент истины Формально теория стоимости была предназначена для того, чтобы описать или объяснить ценообразование. Но после того как Маркс окончательно запутался с ценообразованием, он и сам признал, что у половины товаров цена лежит выше стоимости, а у другой половины – ниже её. На это Каутский ответит: ничего страшного, что цены не равны стоимостям – процесс накопления прибавочной стоимости хорошо описывает капиталистическую эксплуатацию в среднем по всем предприятиям, то есть хорошо описывает взаимоотношение между всем классом капиталистов и всем пролетариатом. Иными словами, Маркс переходит к макроэкономической модели, в которой существуют всего три агрегированных товара: абстрактно-усреднённый общественный продукт, рабочая сила (услуги труда) и право работать на предприятии в обмен на зарплату (услуги капитала). В рамках такой модели хорошим тестом на справедливость концепции эксплуатации была бы проверка того, что средняя зарплата, средние услуги капитала и усреднённый общественный продукт обмениваются пропорционально затраченному на их создание рабочему времени. Если это окажется не так, то напрасной окажется и вся конструкция, напрасно проводилось такое различие между продуктом труда (имеющим полную стоимость) и стоимостью рабочей силы, которая якобы всегда меньше, чем продукт её труда. Напрасно столько времени потрачено на заявления типа «Труд возникает вследствие потребления товара рабочая сила так же, как вследствие потребления товара шампанское у человека появляется весёлое настроение. Капиталист покупает шампанское, а не вызываемое им опьянение; точно так же он покупает рабочую силу, и не труд» (Отдел третий, глава первая).
Напомним, открыв сразу после стоимости и общественно-необходимого рабочего времени ещё одну загадочную субстанцию – «рабочую силу», Маркс переносит на этот товар по аналогии вывод о ценообразовании, полученный для совершенно других товаров:
«Стоимость товара «рабочая сила» определяется, подобно стоимости всякого другого товара, рабочим временем, общественно необходимым для её производства, а следовательно, и воспроизводства.
Рабочая сила предполагает существование рабочего. Чтобы поддерживалось это существование, необходима известная сумма средств к жизни. Следовательно, рабочее время, необходимое для производства рабочей силы, равняется рабочему времени, общественно необходимому для производства такой суммы средств к жизни.
Ряд обстоятельств определяет величину этой суммы. Чем больше расходуется рабочая сила рабочего, чем дольше и напряженнее он работает, тем больше средств к жизни требует он, чтобы восстановить затрату энергии, чтобы быть в состоянии работать завтра точно так же, как он работал вчера» (Отдел первый, глава третья).
Момент распространения на рабочую силу общих принципов ценообразования «по издержкам» – один из наиболее спорных у Маркса. Как пишет Й.Шумпетер, «мы можем интерпретировать теорию эксплуатации Маркса как применение его теории ценности к труду: согласно этой теории, труд получает не меньше своей полной стоимости, а потребитель не платит за продукт больше её полной ценности. Следовательно, к ней применимы не только общие возражения, которые могут быть выдвинуты против трудовой теории стоимости Маркса, но и специальные возражения относительно её приложения к «рабочей силе». В той мере, в какой вообще можно считать трудовую теорию стоимости корректной, она является таковой только в силу рационального исчисления издержек: лишь экономически приемлемые (общественно-необходимые) количества труда создают ценности. Но совершенно очевидно, что создание человеческих существ происходит не в соответствии с правилами капиталистической рациональности – не с целью получения отдачи, покрывающей затраты» (Й.Шумпетер, История экономического анализа, Часть III, глава 6, 6(б)).
Итак, без перенесения на рабочую силу общего принципа ценообразования «по затратам рабочего времени» концепция создания «прибавочной стоимости» только трудом рабочей силы рухнет. Но вот какой ответ о средней цене рабочей силы даёт сам Каутский:
«Если рассматривать не прибавочную стоимость, полученную за год отдельным капиталистом, а годовую сумму прибавочной стоимости, присваиваемую всем классом капиталистов, то окажется, как общее правило, что прибавочная стоимость не может превратиться (целиком или частью) в капитал, если прибавочный продукт (весь или соответствующая его часть) не будет состоять из средств производства и из средств существования рабочих.
Но откуда взять добавочное число рабочих? Об этом капиталисту нечего печалиться. Он должен только давать рабочим плату, достаточную для их существования, а о своём размножении они сами позаботятся.
Рабочий класс сам производит добавочных рабочих, необходимых для расширения производства, для воспроизводства в расширенном масштабе.
Мы видели, что даже при простом воспроизводстве всякий капитал через известное число лет превращается в накопленный капитал, состоящий из одной прибавочной стоимости. Но такой капитал может ещё, по крайней мере при своём возникновении, представлять результат труда своего владельца. С капиталом же, который с самого начала образовался из накопленной прибавочной стоимости, дело обстоит иначе. Такой капитал с самого начала представляет собой продукт труда тех, кто им не владеет. Накопление прибавочной стоимости означает присвоение неоплаченного труда с целью дальнейшего присвоения неоплаченного труда в расширенных размерах.
Какое резкое противоречие с основными принципами обмена товаров! Мы ведь видели, что первоначально обмен товаров предполагал, с одной стороны, частную собственность товаропроизводителя на свой продукт, а с другой – обмен равных стоимостей (эквивалентов), при котором никто не может завладеть какой-нибудь стоимостью иначе, как с помощью собственного труда или путём отдачи равной стоимости.
Теперь же мы находим в качестве основ капиталистического способа производства, с одной стороны, отделение рабочего от продукта его труда; тот, кто производит продукт, и тот, кто владеет им, теперь – два различных лица; с другой стороны, мы находим присвоение стоимости без отдачи равной стоимости, т.е. прибавочную стоимость. К тому же прибавочная стоимость, как мы видим теперь, является уже не только результатом, но и базисом капиталистического процесса производства. Не только прибавочная стоимость образуется из капитала, но и капитал образуется из прибавочной стоимости, так что в конечном счёте наибольшая масса всего богатства состоит из стоимости, присвоенной без отдачи равной стоимости.
Но такое превращение основ товарного производства в их противоположность произошло не вопреки его законам, а на основании их.
«В той самой мере, в какой товарное производство, развиваясь сообразно своим собственным имманентным законам, превращается в производство капиталистическое, в той же самой мере законы собственности, свойственные товарному производству, переходят в законы капиталистического присвоения... Нельзя не удивляться поэтому хитроумию Прудона, который хочет уничтожить капиталистическую собственность, противопоставляя ей... вечные законы собственности товарного производства!» («Капитал», т. 1, стр. 592)» (Отдел третий, глава третья).
Итак, сам же Каутский пишет, что капитал услуги капитала оплачиваются в виде «прибавочной стоимости» в ходе неэквивалентного обмена с услугами рабочей силы: услуги капитала стоят дороже, чем стоило производство, потому что класс капиталистов забирает часть стоимости рабочей силы без равной отдачи стоимости. Но тогда никакой эксплуатации пролетариата классом капиталистов их трудовой теории стоимости вывести невозможно, потому что цены на услуги капитала, труда и совокупного общественного продукта определяются совершенно другими законами.
Подобное лечит подобное Очень важным элементом в учении Маркса являются разделы, прямо или косвенно посвящённые защите труда. С чисто моральной точки зрения эти разделы могли бы вызвать симпатию, хотя бы за чистоту нравственного порыва автора в пользу ущемлённых слоёв общества. Беда только в том, как это было оформлено в виде моделей, претендующих на научность, а такая претензия требует более строгого разбора, чем, скажем, описания в книгах Л.Н.Толстого. Поначалу Маркс скромно вступает на ниву физиологии. Он цитирует следующее место из статьи д-ра Ричардсона в «Social Science Review» за 1863 г.; «В Мэрилебоне (одном из самых больших городских кварталов Лондона) смертность кузнецов составляет 31 на 1000 ежегодно, что на 11 превышает среднюю смертность взрослых мужчин Англии. Занятие, представляющее почти инстинктивное искусство человека, само по себе безукоризненное, становится вследствие чрезмерного труда разрушительным для человека. Он может делать такое-то количество ударов молотом в день, такое-то количество шагов, совершать столько-то дыхательных движений, исполнять такую-то работу и прожить в среднем, скажем, 50 лет. Его принуждают делать больше на столько-то ударов, проходить на столько-то шагов больше, на столько-то учащать дыхание, и это в общей сложности увеличивает затрату его жизненных сил на одну четверть. Он делает попытку в этом направлении, и в результате оказывается, что в продолжение ограниченного периода он действительно увеличивает производимую им работу на одну четверть и умирает в 37 лет вместо 50» («Капитал», т. I, стр. 261). К сожалению, знаток математики Маркс забыл предупредить, что если кузнецу отмерено определённое количество вдохов, то ускорение дыхания на четверть сократит жизнь кузнеца не на четверть, а на одну пятую.
Как же Капитал добивается увеличения получаемой им прибавочной стоимости? Согласно учению Маркса, часть рабочего времени рабочий трудится на собственное воспроизводство, и больше от него нельзя ничего требовать (даже если такое лентяйство не позволят увеличить производительность общества и обрекает рабочего и его потомков на скотские условия существования). Остальное время, дополнительное к необходимому, рабочий трудится на капиталиста. Следовательно, увеличивая рабочий день, капиталист увеличивает прибавочное время, в течение которого рабочий работает на него, а так и увеличивается получаемая капиталистом стоимость:
«Капитал теперь уже не нуждается в принудительных законах и каторжных тюрьмах, чтобы принудить рабочего к прибавочному труду. Он превратился в экономическую силу, которой пролетарий вынужден подчиняться. С последней трети XVIII века в Англии начинается настоящее состязание в погоне за 'прибавочным трудом. Один капиталист старается перещеголять другого в деле безмерного растяжения рабочего дня.
Рабочий класс с ужасающей быстротой приходил в упадок физически и морально и из года в год заметно приближался к вырождению; даже постоянное освежение крови благодаря притоку сельских рабочих в фабричные округа не могло остановить разрушительного процесса» (Отдел второй, глава пятая).
Как пишет Каутский, удлинение рабочего дня привело к подрыву здоровья рабочих, и в конце концов рабочий день пришлось законодательно ограничить
«Результаты законодательного ограничения рабочего дня были поразительно благоприятны. Собственно, оно и спасло от вырождения английский рабочий класс, а тем самым спасло и английскую промышленность от застоя. Введение 10-часового рабочего дня не только не задержало развития промышленности, но, напротив, сопровождалось колоссальным, до тех пор неслыханным подъёмом английской индустрии. Законодательное ограничение рабочего дня стало в стране манчестерства одним из национальных институтов, который уже никому не приходит в голову расшатывать. Сами фабриканты, которые всеми средствами боролись сначала против введения, а потом против применения на практике законодательного ограничения рабочего дня, кичатся им и провозглашают его одной из основ превосходства английской промышленности над промышленностью европейского континента» (Отдел второй, глава пятая).
Конечно же, высказанная позиция соответствует позиции здравого смысла. Проблема, однако, в том, что она противоречит учению самого Маркса. Ведь единственный способ увеличить производительность английской промышленности, по Марксу, лежал в удлинении рабочего дня, которое позволило бы увеличить стоимость. Но вот, выходит, чем короче рабочий день и чем меньше прибавочная стоимость, то есть чем ближе общая стоимость к тому, чего едва хватает на выживание рабочего, тем больше общий продукт, создаваемый промышленностью. Зачем же тогда понятие «стоимости», если оно никак не связано с реальным продуктом? Для того чтобы разрешить это противоречие, Маркс потихоньку развивает новую ветвь своего учения, согласно которой «стоимость» высасывается из рабочей силы уже не пропорционально затратам общественно-необходимого рабочего времени, а как Бог на душу положит. Сначала выясняется, что рабочая сила по-разному выкачивается из человека в зависимости от того, на кого он работает:
«Цеховой мастер присваивает прибавочную стоимость, но он не является ещё настоящим капиталистом.
Цеховой подмастерье производит прибавочную стоимость, но он ещё не является настоящим пролетарием – наёмным рабочим.
Цеховой мастер ещё работает сам, а капиталист только распоряжается и наблюдает за работой других.
Цеховой подмастерье ещё распоряжается средствами производства, и средства производства в свою очередь служат подмастерью и облегчают ему труд. Он является помощником, сотрудником мастера. Он хочет и обыкновенно может сам когда-нибудь сделаться мастером.
Наёмный рабочий при капиталистическом способе производства является, напротив, единственным работником в процессе производства. Он – источник прибавочной стоимости, а капиталист выкачивает её. Средства производства служат теперь прежде всего для того, чтобы всасывать в себя рабочую силу работника; теперь они применяют рабочего, который практически никогда не может стать капиталистом. Орудия труда имеют уже назначением не облегчать труд рабочего, а приковывать последнего к труду.
Посмотрим на капиталистическую фабрику, и мы увидим, быть может, тысячи веретён, тысячи центнеров хлопка. Их купили с той целью, чтобы они возросли в своей стоимости т. е. чтобы они впитали в себя прибавочную стоимость. Но они возрастают в стоимости лишь путём приложения труда, а потому требуют труда, труда и труда. Уже не прядильная машина поставлена здесь для того, чтобы облегчать рабочему его труд, а рабочий поставлен для того, чтобы прядильная машина могла приносить доход. Веретёна движутся и требуют человеческой рабочей силы. Рабочий голоден, но веретено вертится, и потому он должен глотать обед, обслуживая в то же время свою госпожу. Его силы истощены, ему хочется спать, но веретёна вертятся живо и весело и требуют ещё труда, а так как веретено вертится, то и рабочий не смеет спать. Мёртвое орудие поработило живого рабочего» (Отдел второй, глава шестая).
Чудодейственны способности машин. Позволяя увеличивать производительность труда, они заставляют человека всё больше и больше трудиться. Более того, сокращая необходимое рабочее время через увеличение производительности труда (то есть сокращая время, в течение которого рабочий трудится для своего воспроизводства), машины увеличивают стоимость жизни того самого рабочего (напомним, что стоимость у Маркса определяется общественно-необходимым рабочим временем). Вот как пишет об этом Каутский:
«3. Ближайшие действия машинного производства на рабочего
«Поскольку машины делают мускульную силу излишней, они становятся средством для того, чтобы применять рабочих без мускульной силы или с недостаточным физическим развитием, но с более гибкими членами... Таким образом это мощное средство замещения труда и рабочих немедленно превратилось в средство увеличивать число наёмных рабочих, подчиняя непосредственному господству капитала всех членов рабочей семьи без различия пола и возраста» («Капитал», т. 1, стр. 400--401). Обязательный труд на фабрике не только вторгся па место детских игр, он вытеснил также свободный труд в домашнем кругу, исполняемый для нужд самой семьи. «Женский и детский труд был первым словом капиталистического применения машин!» («Капитал», т. 1, стр. 400).
Последствия этого для рабочего класса должны были оказаться крайне тяжкими как в экономическом, так и в социальном и моральном отношениях.
До тех пор стоимость рабочей силы определялась рабочим временем, необходимым для поддержания не только самого взрослого рабочего, но и всей рабочей семьи, чьим кормильцем он являлся. Теперь же, когда жена и дети также оказались выброшенными на рынок труда в получили возможность кое-что зарабатывать, стоимость рабочей силы мужчины стала раскладываться на всю семью. И это изменение в стоимости рабочей силы с поразительной быстротой вызывает соответствующее изменение её цены, т. е. заработной платы. (Заметим, что в модели Маркса для такого вывода нет никаких оснований, ибо стоимость рабочей силы целиком определяется производительностью труда, растущей с увеличением использования машин, но даже если бы стоимость и росла, из этого не следует, что растёт цена – Авт.) Вместо одного отца постепенно вся семья оказывается вынужденной для поддержания своего существования работать за плату и поставлять, таким образом, капиталу не только труд, но и прибавочный труд. Таким образом, машины не только увеличивают материал для эксплуатации, но повышают и самую степень эксплуатации.
Это, впрочем, не исключает возможности некоторого номинального повышения заработка рабочей семьи. Если вместо отца начинают работать отец, мать и двое детей, то в большинстве случаев общая сумма получаемой ими заработной платы оказывается выше, чем прежняя заработная плата одного лишь отца. Но дело в том, что стоимость жизни при этом также повышается. Машина влечёт за собой увеличение размеров фабричного предприятия, и она губит домашнее хозяйство рабочего. Фабричная работница уже не имеет возможности быть домохозяйкой. Бережливость и расчётливость в израсходовании средств к жизни теперь невозможны.
Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которою он, формально по крайней мере, распоряжался в качестве свободной личности. Теперь он становится рабовладельцем и продаёт на фабрику жену и детей. Если фарисеи капитализма громко вопиют об этом «зверстве», то они забывают, что сами создали это зверство, сами эксплуатируют его и желают увековечить под красивым названием «свободы труда». Всем этим разговорам о «зверстве» рабочих-родителей достаточно противопоставить тот крупный факт, что ограничение женского и детского труда на английских фабриках отвоёвано у капитала взрослыми рабочими-мужчинами» (Отдел второй, глава десятая).
Итак, машины увеличивают и стоимость, и цену жизни. Это, однако, не препятствует следующему выводу:
«Какова же цель, ради которой капиталист вводит машины? Не для того ли, чтобы облегчить труд рабочих? Никоим образом. Машина имеет целью путём повышения производительности труда удешевить товары и сократить ту часть рабочего дня, в течение которой рабочий воспроизводит стоимость своей рабочей силы, в пользу той части, в течение которой он создаёт прибавочную стоимость» (Отдел второй, глава десятая).
«Капиталист обзаводится машинами, чтобы сберечь заработную плату (переменный капитал), чтобы в будущем рабочий производил за один час столько же товаров, сколько прежде производил за три или четыре часа.
Машина повышает производительность труда и потому способствует удлинению прибавочного труда за счёт необходимого, следовательно, – повышению нормы прибавочной стоимости. Но она может достичь этого результата лишь путём уменьшения числа занимаемых данным капиталом рабочих (можно подумать, для занятия высвобождающихся рабочих нельзя произвести другую машину – Авт.)ак, л второй, глава десятая)о,дующему выводу:
и. ена)спользования машин, а зводства), машины увеличивают стоимость жизни того). Машинное производство превращает в машины, т.е. в постоянный капитал, часть капитала, бывшего раньше переменным, т.е. превращавшегося в живую рабочую силу.
Но мы знаем, что масса прибавочной стоимости определяется, во-первых, нормой прибавочной стоимости и, во-вторых, числом занятых рабочих. Введение машин в крупную капиталистическую промышленность имеет целью повысить первый фактор, определяющий массу прибавочной стоимости, путём сокращения второго фактора. Таким образом, в применении машин с целью производства прибавочной стоимости заключается внутреннее противоречие. Это противоречие заставляет капитал возмещать относительное уменьшение числа эксплуатируемых рабочих увеличением не только относительного, но и абсолютного прибавочного труда, удлинением рабочего дня до последней степени возможности» (Отдел второй, глава десятая).
Итак, повышение производительности труда и сокращение необходимого рабочего времени, позволяющее капиталисту выжимать из одного рабочего всё больше и больше прибыли (а значит, ещё больше увеличить прибыли, нанимая высвобождающихся рабочих), приводит к тому, что прибыли сократятся, если капиталист не увеличит рабочий день. Хотя несколькими страницами ранее писалось, что при сокращении рабочего дня английская промышленность пережила невиданный расцвет.
«Таким образом, – продолжает Каутский, – капиталистическое применение машин создаёт новые могущественные стимулы для беспредельного удлинения рабочего дня. Вместе с тем оно до известной степени создаёт и возможность такого удлинения. Так как машина может работать беспрерывно, то капитал в своём стремлении к удлинению рабочего дня связан лишь теми рамками, которые ему ставит естественное истощение сил человеческого придатка машины, т.е. рабочего, и его сопротивление. Это последнее он подавляет, с одной стороны, путём вовлечения в производство более покорных и безответных элементов – женщин и детей, а с другой стороны, – путём создания «избыточного» рабочего населения, состоящего из рабочих, выброшенных на улицу машинами.
Таким образом, машина разрушает всякие моральные и физические границы рабочего дня. Представляя «самое мощное средство для сокращения рабочего времени», она «превращается в надёжнейшее средство для того, чтобы всё время жизни рабочего и его семьи обратить в рабочее время, предоставляемое капиталу для увеличения его стоимости» («Капитал», т. 1, стр. 413-414).
Маркс следующими словами заканчивает отрывок, в котором он констатирует это явление: «Если бы, – мечтал Аристотель, величайший мыслитель древности, – если бы каждое орудие по приказанию или по предвидению могло исполнять подобающую ему работу подобно тому, как создания Дедала двигались сами собою или как треножники Гефеста по собственному побуждению приступали к священной работе, если бы, таким образом, ткацкие челноки ткали сами, то не потребовалось бы ни мастеру помощников, ни господину рабов». И Антипатр, греческий поэт времён Цицерона, приветствовал изобретение водяной мельницы для размалывания зерна, этой элементарной формы всех производительных машин, как появление освободительницы рабынь и восстановительницы золотого века! «Язычники! О эти язычники!» Они, как открыл проницательный Бастиа, а до него ещё более премудрый Мак Куллох, ничего не понимали в политической экономии и христианстве. Они, между прочим, не понимали, что машина – надёжнейшее средство для удлинения рабочего дня. И если они оправдывали рабство одних, тока к средство для полного человеческого развития других. Но для того, чтобы проповедывать рабство масс для превращения немногих грубых и полуобразованных выскочек в «eminent spinners» [«выдающихся прядильщиков»], «extensive sausage makers» [«крупных колбасников»] и «influential shoe black dealers» [«влиятельных торговцев ваксой»], – для этого им недоставало специфических христианских чувств» («Капитал», т. 1, стр. 414).
Чем больше развивается применение машины, а вместе с ним и специальный класс опытных рабочих при машинах, тем более, естественно, увеличивается скорость, а следовательно, и напряжённость, интенсивность труда. Такое повышение интенсивности труда оказывается, однако, возможным лишь до того момента, пока длина рабочего дня не переходит за известные границы. Далее, на известной ступени развития повышение интенсивности труда становится возможным лишь при соответствующею сокращении рабочего дня. Там, где дело идёт о регулярном, изо дня в день повторяющемся труде, природа властно повелевает: до сих пор, и не дальше!
На первых порах развития фабричной промышленности в Англии удлинение рабочего дня и рост интенсивности фабричного труда шли параллельно. Но затем растущее недовольство рабочего класса привело к законодательному ограничению рабочего дня и отрезало, таким образом, для капитала всякую возможность повышать производство прибавочной стоимости первым путём, путём удлинения рабочего дня. Тогда капитал со всей энергией стал добиваться желанного результата путём ускоренного развития машинной системы и большей экономии в процессе производства.
До того времени метод производства относительной прибавочной стоимости в общем состоял в том, чтобы путём повышения производительной силы труда сделать рабочего способным с одинаковой затратой труда в одинаковый промежуток времени производить увеличенное количество продуктов. Теперь же этот метод состоит в том, чтобы путём увеличения затраты труда в один и тот же промежуток времени получить увеличенное количество труда. Сокращение рабочего дня сводится для рабочего к повышению напряжения рабочей силы, к необходимости «плотнее заполнять поры рабочего времени, т. е. конденсировать труд...» («Капитал», т. 1, стр. 415). Ему приходится в один час 10-часового рабочего дня расходовать больше труда, чем раньше в один час 12-часового дня. В данный промежуток времени теперь выжимается большее количество труда» (Отдел второй, глава десятая).
Итак, под конец учения Маркса выясняется, что в течение рабочего дня тратится вовсе не рабочая сила, продукт которой зависит только от длительности использования, а тратится труд, производительность которого может изменяться настолько, что перекрывает все манипуляции с рабочим временем. А машины только и делают, что ухудшают жизнь человека. Уж лучше бы бегали все с дубинами и повязками – тогда бы и эксплуатации не было. Впрочем, как видим, даже сокращение рабочего дня с двенадцати до десяти часов ещё более разрушительно действует на организм рабочего, чем его удлинение с десяти до двенадцати часов. Результат же этого процесса превосходит все ожидания:
«Мы уже упомянули об обоих путях, которыми может быть достигнут такой результат: это – усиленная экономия в процессе труда и ускорение развития машин. В первом случае капитал посредством методов оплаты труда (особенно системы поштучной платы, к которой мы ещё вернёмся) добивается того, чтобы рабочий в меньший промежуток рабочего времени напрягал свою рабочую силу в большей степени, чем раньше. Он стремится увеличить размеренность, однообразие, порядок и энергию труда.
Даже в тех случаях, когда капитал не мог прибегнуть ко второму средству, именно к выжиманию увеличенного количества труда путём увеличения скорости хода машин, требующих приложения физической силы, или путём увеличения размеров механизмов, требующих лишь надзора, – даже в этих случаях были достигнуты такие результаты в деле повышения интенсивности труда, которые опровергли все ранее высказанные на этот счёт опасения.
Почти в каждом случае сокращения рабочего времени в Англии фабриканты заявляли, что на их предприятиях надзор за работой поставлен настолько хорошо, а внимание их рабочих так напряжено, что было бы нелепостью ожидать сколько-нибудь значительных результатов от ещё большего их напряжения. И всё же, едва только проводилось сокращение рабочего дня, как тем же самым фабрикантам приходилось сознаться, что их рабочие в более короткое время исполняют не только такое же количество, но иногда даже больше работы, чем прежде в течение более продолжительного времени, даже если орудия труда оставались теми же самыми. Точно так же обстоит дело и с усовершенствованием машин. Сколько раз ни заявлялось, что теперь на продолжительное время достигнута граница вообще достижимого в этой области, – всякий раз эта граница оказывалась вскоре перейдённой.
Интенсификация труда рабочих при сокращении рабочего дня бывает настолько сильна, что хотя английские фабричные инспектора «неустанно и с полным правом восхваляют благоприятные результаты законов 1844 и 1850 гг...» («Капитал», т. 1, стр. 422-423), тем не менее они в 60-х годах признавали, что сокращение рабочего дня уже породило интенсивность труда, разрушительную для здоровья рабочих.
Кто думает, что законодательное ограничение рабочего дня установит гармонию между трудом и капиталом, находится в большом заблуждении.
«Не подлежит никакому сомнению, – говорит Маркс, – что, когда законом у капитала раз навсегда отнята возможность удлинения рабочего дня, его тенденция вознаграждать себя за это систематическим повышением степени интенсивности труда и превращать всякое усовершенствование машин в средство усиленного высасывания рабочей силы скоро должна снова привести к тому поворотному пункту, на котором становится неизбежным новое сокращение рабочего времени» («Капитал», т. 1, стр. 423).
Там, где введён 10-часовой нормальный рабочий день, там обрисованные выше усилия фабрикантов делают в непродолжительном времени необходимым восьмичасовой рабочий день» (Отдел второй, глава десятая).
И куда бедному рабочему податься? Удлиняют рабочий день – грабят, сокращают – грабят пуще прежнего. (Как тонко заметит Каутский в аналогичной ситуации, «это понижение цен достигается частью благодаря введению новых, сберегающих труд машин, частью же благодаря удлинению рабочего дня и понижению заработной платы, – но всегда за счёт рабочего» (Отдел второй, глава десятая).) Что бы ни делало буржуазное законодательство, здоровье рабочих разрушается всё больше и больше. Рано или поздно они умирают.
Заключение Данная статья не преследовала цель оценить утверждения Маркса с точки зрения современных экономических взглядов на ту же экономическую проблематику. Очень важно предупредить читателя, чтобы он не воспринимал те контраргументы к выводам Маркса как приемлемую основу для современного описания экономики. Критикуя Маркса, мы старались всё время оставаться в рамках достижений экономической науки, ставших к тому время нормой мышления, задавших минимальный стандарт научности и строгости мышления. Выявилось, что экономическое учение Маркса не имеет никакого отношения к экономической науке даже по стандартам XIX века. Это чисто идеологический продукт, призванный наукообразно обосновать те выводы, которые нравились автору «Манифеста коммунистической партии». И этот идеологический продукт продолжает играть ту роль, для которой создавался. И вчерашние, и сегодняшние марксисты предлагают все отнять и поделить. При этом они ссылаются не на Шарикова, а на Маркса. Так более убедительно, поскольку "Маркс доказал, что...". Так вот, возникает вопрос: а что именно доказал Маркс? Вот об этом и идет речь. Если к этому вопросу подойти без всяких предубеждений, то оказывается, что он ничего не доказал. И не мог доказать, ибо не видел разницы между научным обоснованием и набором философских «доводов». Вместо школы научного исследования он получил прививку гегелевской философии, научившей его правдоподобно обосновывать любой заранее заказанный вывод на примере вывода Гегеля о том, что прусское государство является воплощением абсолютной идеи.
Тем не менее, три тома «Капитала» сыграли удивительную роль в политической истории. Они позволили «сдвинуть горы», когда целый ряд обществ существенно поменял своё жизнеустройство, исходя из рекомендаций, следовавших, как казалось, из трёх томов «Капитала». Они позволили переубедить влиятельную часть этих обществ, или даже подавляющее большинство граждан в необходимости выполнения этих рекомендаций. Как же удалось так долго дурачить откровенным шарлатанством публику, часть которой имела реальный опыт работы в науке? Неужели лженаучные приёмчики не бросились в глаза с первых страниц «Капитала» нашим студентам и аспирантам? И как мы не видели этого раньше? Приходится признать, что люди в своем большинстве не обладают самостоятельностью мышления и следуют принятой «традиции». Огромные массы людей можно подтолкнуть чуть ли не к самоубийственным действиям на основе простеньких идеологических приёмов – и научную несостоятельность теорий, лежащих в основе самоубийственных действий, часто не хотят замечать, потому что теории эти играют на тайных струнах души, может быть, на нравственных критериях. В какой-то момент учению Маркса очень помогло то, что оно выдвигала наукообразное обоснование того, чтобы улучшить положение неимущих слоёв общества, действительно поставленных в абсолютно бесправные, скотские условия в начале развития индустриальной экономики. Совестливые люди, движимые моральными критериями, помогли псевдонаучным трудам Маркса легитимизироваться как политэкономической теории, а потом, когда появилась возможность решать социальные проблемы общества исходя из серьёзных исследований, было уже поздно переключать внимание публики на серьёзные исследования. Зачем, если есть такая ясная теория, дающая ответы на все вопросы?
* * * Между тем, как показывает история ряда стран, очень опасно, когда идеологические догмы используются не для того, чтобы убедить простых граждан в необходимости исполнять решения начальства (принятые из других, неидеологических соображений), а для того, чтобы определять саму линию поведения страны, экономическую политику и т.д. Ярким экспериментом, продемонстрировавшим, что самые разные идеологии могут вести общество к катастрофе, служит развитие Чили в 1970-х годах. Как правило, марксистские идеологи используют пример Чили, чтобы заклеймить либералов, а либеральные идеологи – наоборот, чтобы заклеймить марксистов. Особо интересно было бы разобраться, что же там произошло на самом деле. Пример Чили тем более интересен, что идеологизированному этапу развития предшествовал деидеологизированный этап, когда поставленные обществом цели достигались на основе более проработанных экономических моделей и с налаженной обратной связью, при которой политика, не приводившая к успеху, отвергалась. Вопреки распространённым представлениям, чилийское государство до 1970 г. не было таким уж антисоциальным и пробуржуазным – оно решало, как могло общенациональные задачи ускорения развития, включая создание передовых отраслей промышленности, наращивания инфраструктуры, роста образования и т.д., постоянно лавируя с целью найти компромисс между задачами скорейшего устранения бедности и обеспечения достаточного инвестирования. Не всё у них получалось, было допущено много ошибок, но важно то, что именно правительству президента Фрея (1964-1070), предшественнику Сальвадора Альенде, удалось нащупать наиболее удачную линию модернизации, отвечающую интересам страны. Были нормализованы правила внешней торговли, страна начала экспортировать несырьевую промышленную продукцию, нащупывая области специализации, соответствующие её размерам; стали развиваться телекоммуникации, нефтехимическая промышленность, сельская инфраструктура. За годы правления Фрея была снижена имущественная дифференциация; доля зарплаты в доходах, упавшая с 52% в 1960 до 45% в 1964, вновь выросла до 52% в 1970. Минимальная зарплата на селе выросла с 1964 по 1970 гг. на 24% (а до того повышение благосостояния затрагивало, в основном, город).
Итак, мы видим динамично развивающуюся страну, в которой после долгих блужданий нащупана политика выравнивания диспропорций и ускорения развития. Но неймётся радикалам с обеих сторон: во-первых, латифундистам и медепромышленникам, не желающим видеть постепенное таяние своих привилегий, во-вторых – марксистам всевозможных конфессий, которым неймётся увидеть на ветке всякого «буржуя» и всё отнять и поделить между рабочими. Как показано в работе марксистского исследователя А.Харламенко (А.Харламенко. Какое нам дело до Латинской Америки. Часть третья. именно истерика чилийских марксистов, которым хотелось всего, сразу и бесплатно, истерики по всякому поводу и без него, и были основным фактором, который в конце 1960-х сломал в стране хрупкий компромисс и вёл к гражданской войне. Лидер компартии без конца декларирует свою приверженность насилию и отказ от союзничества с умеренным кандидатом Томичем; выполняя заветы лидера компартии, радикальные группировки проводят бесконечные «экспроприации», врываются с пистолетами в офисы информационных агентств, присваивают себе право изымать там чужие бумаги и т.д. И ладно бы это была решительная революционная борьба против жестокой диктатуры вроде пиночетовской – как раз после прихода Пиночета все эти смельчаки подались в эмиграцию – нет, это было умышленное провоцирование гражданского конфликта в условиях, когда официальное правительство до последнего не прибегало к репрессиям, стремясь сохранить хрупкий гражданский мир. А он бы и сохранился, если бы не победа Альенде на выборах. В данном случае, мы видим очередное опровержение «материалистического» привязывания политической стабильности к набитости брюха: жизнь «трудящихся» Чили улучшалась, и в относительных, и в абсолютных показателях. К трагедии привела именно убийственная для страны мутация идей, идеологических течений, замешанных на марксизме с одной стороны и элитаризме-либерализме, с другой.
Но самое главное, что у всех марксистских радикалов на поверку не оказалось никакой программы, никакого видения будущего Чили, опирающегося на исследование реальности, а не идеологические штампы. Они были горазды только на демагогию, сводившуюся к незамысловатой программе типа «отобрать и поделить», хотя никаких резервов они изыскивать не могли. В социальной демагогии чилийские марксисты копировали опыт германских нацистов. Гитлер обещал крестьянам поднять закупочные цены на продовольствие, а горожанам – дешёвую еду, так же и Альенде сотоварищи обещал снизить налоги на мелкий бизнес и одновременно расширить социальные программы. И вот марксистский демагог приходит к власти, и тут вскрывается его полная некомпетентность как руководителя страны. Диалог с оппозицией навести не может, налоги собирать не умеет, управлять национализированными предприятиями неспособен. Все его реформы вообще не опирались ни на какой научный анализ ситуации с целью добиться экономического роста. Выяснилось, что экономическое учение Марса не является инструментом, который помогает решать проблемы страны. Всё, что смогло придумать правительство Альенде – массовую бессистемную национализацию. Уже в 1973 г. в государственный сектор были включены 500 крупных, средних и мелких предприятий (это на маленькую 10-миллионную страну!), однако неспособность правительства организовать управление этими предприятиями спровоцировала в них экономические потери, составившие 22% ВВП, по сравнению с 3% в 1970 г. К этому добавилось совершенно необоснованное назначение явно завышенных импортных пошлин, падение сборов в бюджет и т.д. Инфляция в 1973 г. превысила 800%, экономический рост прекратился, уровень накопления упал с 20,2% ВВП в 1961-1970 гг. до 15,9% ВВП в 1971-1973. Вот они, результаты применения марксизма на практике!
После военного переворота 1973 г. Пиночет продолжил дело Альенде по превращению подававшей надежды страны в третьеразрядную сырьевую экономику– правда, более медленно. Ведь и реформы Пиночета тоже опирались не на тщательный просчёт вариантов развития экономики и выстраивание оптимальной политики с учётом реакции системы на воздействие – нет, и Пиночет, так же как и Альенде, следовал чисто идеологическим догмам, только на сей раз – о примате свободного рынка и невмешательстве государства. В результате идеологизированных реформ Пиночета страна пережила несколько экономических катастроф. В итоге же этих реформ относительные позиции Чили были намного хуже, чем в начале 1970-х. Если на момент прихода Пиночета к власти производительность труда составляла 20% американской, а 25 лет спустя, уже после десятилетия стремительного послепиночетовского роста 90-х, лишь 15% (М.Кудрявцев, А.Миров, Р.Скорынин. Стать «Америкой», оставаясь Россией: путь к процветанию. М., «Алгоритм-Б», 2005).
* * * Итак, в чём же главная опасность идеологических поделок, рядящихся под научные работы? Как мы видели, научные теории позволяют описывать причинно-следственные связи между различными наблюдаемыми явлениями. В чём же тогда состоит их ценность для человеческой практики? А дело в том, что человек очень часто может воздействовать на одни параметры окружающего мира – и это позволит ему спрогнозировать результаты своих воздействий на эти параметры. Выбирая из прогнозируемых последствий наиболее желательное развитие событий, человек знает, как воздействовать на окружающий мир, чтобы получить желаемый результат. Конечно же, такому применению научных моделей должна предшествовать их выработка и тщательная проверка в соответствии с наиболее современными требованиями научности. Всё это относится не только к естествознанию, но и к обществоведению. Именно здесь обществу особенно нужны современные научные модели, позволяющие спрогнозировать развитие событий в зависимости от того или иного образа действий (или бездействия) общества. И опасность идеологических учений состоит в том, что руководство страны или всё общество могут принять какую-то рекомендацию к действию, ожидая желательного результата, в то время как подлинно научные модели позволяют предсказать, что результатом этих действий станет настоящая катастрофа. Скорее всего, полностью исключить такую опасность невозможно, хотя бы потому, что и сами научные модели могут быть ошибочными. Но опасность эта будет существенно снижена, если из источников рекомендаций будет исключена хотя бы откровенная антинаука.
