"Вариант "Бис"": А вот ещё такой «общевойсковой» кусок из середины
А вот ещё такой «общевойсковой» кусок из середины. Гулять так гулять!
…И американцам, и англичанам, всё-таки пришлось ввязаться в "настоящую" войну с бывшими восточными союзниками. Многое в этом типе войны было для них новым. Выяснилось, что каждая из сторон пытается беречь своих людей за счёт соседа, причём "подставить" американцев считалось у немцев удачей, и наоборот, лишняя сотня убитых и раненых в германской части считалась англоязычными офицерами хорошей ценой за переключение внимания русских самолётов с них самих. Выяснилось, что масштабы войны на Восточном фронте несколько отличаются от Западного. Гордость британских и немецких войск, Африканская Кампания была бы сведена русскими к титанической битве за обладанием несколькими хуторами в пригородах мелких городков, размера Далленберга или Ошерелебена. К недоумению американских пехотинцев и танкистов, и к плохо скрываемому злорадству танкистов немецких, соотношение потерь с советскими танками было практически тем же, какое имели немецкие танковые части в течение всего сорок четвёртого, то есть чуть больше, чем один к одному. Это было странно, поскольку "Шерманы", основной теперь танк фронта, считались превосходящими русские танки машинами. Много было всяких мелочей в сложной и неясной пока войне за обладание Германией, на территории которой столкнулись интересы нескольких стран, ни одна из которых не желала уступать.
- Цыпа-цыпа-цыпа... - шептала восемнадцатилетняя сержантша, припавшая щекой к отполированному ложу "Мосинки".
На фронте она была второй день. Отделение последнего выпуска её школы распределили в 130-й Латышский стрелковый корпус, хотя ни одной прибалтки среди десяти девчонок не было, сплошь русачки да белоруски. Корпус только что закончил двухсоткилометровый марш, и теперь отчаянно закапывался в землю в окрестностях какого-то немецкого городка с невозможным для запоминания названием. Они прибыли только ночью четырнадцатого, когда на участке батальона, в который их направили, было ещё тихо, но уже со вчерашнего дня вокруг шла настоящая война: стреляла артиллерия, над головами проносились самолёты, всё, в общем, как ожидалось. В первый же день их послали на нейтралку и ползком вдоль передовой, готовить лёжки. Была надежда, что в первый же день удастся открыть счёт, прикончить Ганса или Фрица, но ни одного человека на той стороне она так и не увидела. То ли дело сегодня.
В кружочке, образованном кольцом безлинзового оптического прицела её винтовки сидели две человеческие фигурки, обрезанные по пояс башней широкозадого танка, не похожего ни на один из зазубренных на занятиях по наблюдению макетов. Хорошо, что каждой оставили её собственное оружие, вылизанное до матового сияния, изученное насквозь, до царапинки. Отличницей снайперша по имени Аня не была, но зрением и пластикой её Бог не обидел, и с пятидесяти метров она на зачёт вкладывала десять пуль в трёхкопеечную монету. Оптики на всех не хватало, и кто-то умный придумал систему колечек и шпеньков, чередующихся друг с другом, если глядеть через которые мир становился рельефным и контрастным. Им пытались втолковать что-то типа "рефракция, интерференция", но девяти классов образования было недостаточно, чтобы понять все эти тонкости, а особо и не спрашивали.
- Цыпа-цыпочка... Морда такая... Ну что тебе поближе не подъехать?
Танк стоял метрах в четырёхстах от её лёжки, закопанный почти по башню, заваленный ветками, но двое на его крыше сидели пригибаясь, поводя биноклями. Офицеры, наверное. Не дыша, Аня чуть повела затёкшей шеей, скосив глаза на прицельную планку. Всё правильно, выставлено четыреста. С такой дистанции тяжёлая винтовочная пуля пробивает человеческий череп насквозь, как рассказывали видавшие. Сама она ни разу в жизни не стреляла по человеку. Готовили снайперш пол года, и готовили достаточно жестоко, в последние месяцы боеприпасов не жалели, плечо превратилось в один сплошной синяк, доходящий вглубь, наверное, до костей. Выпуска они все ждали как избавления, наконец-то отправиться на фронт, как остальные. Им вручили лычки, накормили на прощанье ужином, и посадили в теплушку, которая шла всё на запад и на запад, пока не упёрлась в разбитую станцию, от которой три дня пришлось идти пешком, озираясь в любопытстве на окружающую жизнь.
Любопытство и было сейчас главенствующим чувством в Анином мозгу. Дистанция была слишком велика для её опыта, но стрельнуть по офицерам-танкистам хотелось, она наблюдала за ними уже минут двадцать, а всего лежала на вмятом в ложкообразную ячейку ватнике уже часа четыре, без еды, почти не шевелясь, без, извините, туалета. Со всех сторон то и дело стукали одиночные выстрелы, иногда трещала короткая очередь пулемёта, непонятно куда направленная. Возможно, её выстрела и не заметят, а если она промахнётся, то и точно не заметят, подумаешь, лишний щелчок. Половину своей фляги Аня извела на полив земли перед ячейкой, чтобы прибить пыль. Нет, не заметят.
По миллиметру приближаясь напрягшимся веком к жёсткому кольцу прицела, Аня поиграла пальчиками на спусковом крючке, разминая связочки. Вряд ли попадёшь, но попробовать стоит, всё равно больше никого не видно. Двое всё так же продолжали водить биноклями. Может быть они делали и что-то другое, но движения были похожими, а никаких деталей разобрать было невозможно. Бликов не было, то ли из-за того, что солнце уже склонялась за их спинами, то ли из-за просветлённой оптики. Выцелив правого, как чуть более высокого, значит, по идее, являющегося лучшей целью, Аня начала по волоску выбирать отлаженный под её палец спуск. Это заняло секунды две, в течение которых ложе устроенной на левой ладони винтовки колебалось вверх и вниз на доли миллиметра, в такт её пульсу. "Раз-и-раз-и-раз" - обычное стрелковое упражнение, завершённое всё равно неожиданным толчком приклада в расслабленные мышцы плеча. Произведя выстрел, сержантша уткнулась лицом в землю, не собираясь вытягиваться вперёд с любопытством торопящегося в покойники человека. Кто-нибудь мог заметить вспышку на нейтралке, и тогда сейчас её начнёт полосовать пулемётом. Нет, вроде обошлось. Процепенев в позе "лежать" с полминуты, Аня осторожно поглядела в прицел. Так, танк стоит, ничего ему не сделалось, а вот людей на крыше башни больше нет. Теперь можно подумать. Если в шести сантиметрах от твоего уха просвистит пуля, ты, разумеется, попытаешься укрыться, нырнуть куда-нибудь. Но стреляла она не в голову, а в грудь, как и следует на такой большой дистанции. Чёрт знает, попала или нет, но штаны ребята наверняка обмочили. Вот обидно... Аня ощутила разочарование. Столько стараний, а ничего не известно.
- Дура, - сказал ей вечером командир батальона, которому она пожаловалась на свою неудачу.
- Жива осталась, радуйся. Старший сержант во второй роте пулю в бошку получил, перепрыгивал из одного окопа в другой. С чего, спрашивается? С того, что тот, кто его прикончил был более осторожен, чем он. Вот и ты такой будь. Надоело похоронки писать, а уж на девчонок...
Комбат был молодой и красивый, тоже - как ожидалось, но ей, конечно, не светило. Обычная была, не красавица, не актриса. Просто натасканная на человечину девочка в звании младшего сержанта, в возрасте восемнадцати лет, пережившая всего лишь первый день своей войны.
* * *
Узел 6.0
17-18 Ноября 1944
Запланированное на утро семнадцатого ноября наступление американских, британских, и немецких танковых частей, которое должно было завязать сражение, задержалось почти на шесть часов. Вечером предыдущего дня погибло сразу двое ключевых тактических командиров - генерал-майор Эрнест Хармон, по прозвищу "Гравийный Голос", командир американской 2-й бронетанковой дивизии, был убит шальной пулей во время командирской рекогносцировки, а почти весь штаб английской 29-й бронетанковой бригады, вместе с её командиром, был уничтожен, попав на марше под удар русских штурмовиков. Это были случайности, но они оказали значительное влияние на темп наступления. Темп являлся одним из наиболее важных факторов, определяющим успех в современной войне, вместе с внезапностью и силой удара. Когда неизвестно откуда прилетевшая пуля пробила грудину человека в каске с двумя серебряными звёздами, это не ослабило собственно силу "железа" дивизии, но заставило терять время на замену убитого. Второй убитый генерал за несколько часов на узком участке фронта, ещё до начала наступления, сбил темп ещё больше. Было признано необходимым сменить систему позывных и принятый на настоящее время вариант шифра, заново контролировать схему взаимодействия с авиачастями, находящимися в подчинении трёх независимых структур, не слишком стремящихся к слиянию в экстазе, и, в общем, за ночь и захваченные шесть часов следующего дня сделать сумели немало. Наступление началось в полдень, вместо восьми утра, не такая уж большая разница.
За две недели маневренных, за отсутствием фронта, боёв на равнинах северной Германии, советские и немецкие войска, а потом и подключившиеся к ним остальные - американцы, англичане, канадцы и французы, немалому научились. Достаточно крупные по объёму задействованных войск сражения длились по один-два дня, не приводя, почти никогда, к ясному результату. Ни русские, ни их противники не стремились обязательно оставить за собой поле боя. Было ясно, что в сложившейся ситуации это не имеет никакого значения. Советские войска дрались на чужой территории, и оставленный, ради тактического удобства городок, занятый всего-то пару дней назад, их не волновал. Натыкаясь на сильное противодействие немецких частей на заранее подготовленных рубежах, русские подвижные части отходили, чтобы нащупать слабое место на другом участке. Удавалось им это достаточно регулярно, большая часть Ганновера и Северной Вестфалии представляла собой "слоёный пирог" из десятков механизированных групп, на ощупь ищущих друг друга. Если завязать тридцати боксёрам глаза (набрав их, кстати, из разных весовых категорий), и выпустить их на достаточно просторный ринг, можно будет заметить интересные закономерности. Прежде всего, часть боксёров, у кого повязка не слишком плотная, будут что-то через неё видеть, хотя бы в виде размытых контуров, и им не придётся тратить такое большое время на ощупывание формы носа и веса мускулов встретившегося им соседа по рингу. Отвратительная разведка американских частей стоила им немало крови в эти недели, но учиться они начали, надо признать, быстро. Во вторых, выяснилось, что группа самых мускулистых участников общей свалки, оттопыривающих руки в стороны из-за невероятного обхвата бицепсов, не держит удар совсем. Сложно представить себе настоящего боксёра, который при виде собственной крови, текущей из подбитого носа, начинал бы плакать тонким голосом и проситься домой. Между тем, это было правдой. В армии США считалось, что потери трети личного состава – все вместе: безвозвратные и санитарные, являются "совершенно неприемлемыми", и более того, части, потерявшие более чем треть бойцов, официально считались разбитыми, и заботливо отводились в третий эшелон для долгого и ласкового зализывания ран. Для германских и советских дивизий, сводимых в горячие сезоны к паре батальонов, такое поведение было странным и вызывало презрение, смешанное, понятно, с чёрной завистью. С техникой американцы также расставались не скупясь, бросая при отступлениях артиллерию и вообще всё малоподвижное без малейшего зазрения совести. Друг друга изучали танкисты, друг друга изучали лётчики, друг друга пробовали на вкус генералы.
Дэмпси, Крерар, Симпсон, Ходжес, Паттон - заучивали на советской стороне имена британских и американских командармов, Обстфельдер, Бранденбергер, Занген, Мантеуффель - звучали новые немецкие имена, бывшие совсем недавно теорией. На другой стороне фронта делали то же самое, и с теми же целями, но проблем при этом испытывали значительно больше. Тем служащим военной разведки, которым удавалось произнести полдюжины согласных звуков за раз, была открыта прямая дорога в штабы армий Русского фронта. Вот как произнести фамилию Бранткалн на английском? Справились? А Перхорович? А Цветаев? В английской транскрипции нужно две буквы, чтобы пропечатать более-менее близко к оригиналу произношение буквы "Ц" в открытых слогах, и аж четыре, если нужно передать произношение буквы "Щ". А 11-м танковым корпусом командует Ющук, и он не единственный советский командир, фамилию которого западнее Рейна не могут произнести люди, чьей профессией является изучение противика, как родного. Впрочем, это так, мелочи.
- Я бы не переоценивал достигнутые за последние дни успехи, - сказал Верховный Главнокомандующий на заседании Ставки.
- Наши бывшие союзники всё-таки начали своё наступление, остриё которого проникает всё глубже в позиции 2-го Прибалтийского фронта. Является ли он их целью? Пожалуй, нет. Слишком много они для этого сконцентрировали сил. Их целью является разгром всей нашей северной группировки, которая, по их мнению, зарвалась, то есть Ленинградского и всех трёх Прибалтийских фронтов, а также 3-го Белорусского фронта. Количество армий сторон сравнивать глупо... Даже в том бардаке, который они сейчас имеют, армии отличаются по размеру раза в три. Что говорить о наших... Сравнивать танки и пушки... Примерно одинаково, насколько нам известно. Но вот что интересно, товарищи.
Сталин, машинально постукивая черенком трубки по краю стола, оглядел немногих членов Ставки Верховного Командования, находившихся не на фронтах, а в Москве.
- Для хорошего наступления нужно превосходить противника в четыре, в шесть, а лучше в десять раз по основным видам вооружений. А у них этого нет, наступают они примерно равными нам силами. Это очень странно. То ли у них есть что-то в запасе, чего мы не учли, то ли они нас совсем за ровню себе не считают, закидаем, мол, фуражками. Но это вряд ли, последние дни их могли кое-чему научить. Скорее всего, они просто не владеют информацией. Монтгомери увлекающийся человек, маневренная война могла просто не оставить ему достаточно времени для тщательной оценки ситуации. Сейчас они вклиниваются между Ерёменко и Баграмяном, давят танками позиции наших 10-й Гвардейской и 42-й армий... И получают всеми силами и средствами соответственно. Баш на баш, я бы сказал. А вот когда они их проутюжат, зачистят и пойдут дальше, вот тут-то самое интересное и начнётся... У товарищей Казакова и Свиридова неблагодарная задача - умереть на своих позициях. Мы не можем их отвести, потому что поздно определили направление главного удара американских и английских войск. Теперь они должны потрепать и американцев, и англичан, да и немцев тоже. Уверен, на это они способны... Да... Общее руководство осуществляет фельдмаршал Монтгомери?
- Так точно, товарищ Сталин.
- И это тоже интересно... Предыдущий раз он осуществлял общее руководство крупной войсковой операцией, с привлечением сил нескольких стран, только при высадке в Нормандии, в июне, с тех пор ему большой воли не давали... Всем, уверен, интересно, как он справится в этот раз. Кто у них на острие?
- Немцы. Новички на нашем фронте, могут нарваться с непривычки. Монтгомери их, похоже, за пушечное мясо держит, гонит вперёд без оглядки. В первом ударе немцы двести танков пустили, но достаточно легко откатились назад. Штук пятьдесят на наших позициях осталось. А через два часа 5-я танковая армия нанесла удар чуть севернее, по армии генерала Казакова. В этом ударе было, по нашим прикидкам, танков двести-триста, в том числе значительное число тяжёлых и сверхтяжёлых, которые, несмотря на отчаянное сопротивление наших войск, несколькими клиньями рассекли позиции 10-й Гвардейской армии...
- Что делается для восстановления положения? - спросил Сталин вполне спокойным голосом.
- Ничего, товарищ Сталин.
Тот спокойно кивнул. Идея Жукова обсуждалось в достаточных подробностях, чтобы Верховный проникся замыслом. Многих коробила такая беззастенчивая жестокость, но это, во всяком случае, было хоть как-то оправдано с военной точки зрения. Когда дивизии бросают с глупой головы на пулемёты в бессмысленном наступлении, и потом за их гибель снимают их же генералов - это одно. И когда ими жертвуют ради более крупной цели, это уже другое. Оба способа, к сожалению, стали уже частью русского стиля ведения войны, но к сорок четвёртому за первый, по крайней мере, начали карать.
В данном случае, Сталин и Жуков с чистой совестью принесли в жертву две армии, на которых пришёлся удар Монтгомери. Вплоть до вчерашнего дня не было известно, на кого именно придётся прорыв, и только к полудню выяснилось, что 22-я армия осталась чуть южнее полосы германского наступления. В отличие от обычной советской тактики, когда наступление начиналось одновременно на нескольких участках, поддерживаемое многочисленными отвлекающими, вспомогательными ударами, противник сконцентрировался на одном, достаточно узком, секторе, вложил в него всю огневую мощь первого эшелона, и только после обозначения успеха начал распирать создавшиеся коридоры значительными силами. К вечеру семнадцатого получившие всё, на что ещё были способны обречённые армии, к немцам присоединились американские и британские дивизии, начавшие развивать наступление за Мюнстер и Бьелефелд. Пробив без большого труда не слишком-то и устойчивую оборону только недавно начавших закапываться в землю русских, 1-я Американская армия развернулась почти прямо на север, став разграничителем усилий новых союзников по рассечению советских фронтов на британо-германскую и американскую "зоны ответственности". Командующий армией генерал-лейтенант армии США Куртни Ходжес получил к наступлению на одну дивизию меньше обещанного, VIII корпус остался без 106-й пехотной дивизии, которая, в её ополовиненном состоянии, была придержана в глубоком тылу, доформировываясь. Но армия имела зато полнокровную бронетанковую дивизию, величайшую ценность на Русском фронте, где количество танков на километр определяло успех или неуспех операции, производившейся на любую мало-мальски значительную глубину. Американская 9-я бронетанковая дивизия была одной из немногих, не имевших своего прозвища, так популярного среди остальных. Только в эту армию входили "Плющ" (4-я пехотная), "Голова Индейца" (2-я пехотная), "Ключевая", или "Краеугольная" 28-я пехотная, а в соседях у них были дивизии с самыми разными экзотическими названиями и эмблемами, включая бронетанковые "Везучую семёрку" и "Ад на колёсах". Привнесение в войну чего-то личного имело гораздо большее значение, чем может показаться с первого взгляда. Война является механизмом, направленным на уничтожение в человеке всего внутреннего, всего своего, не открытого другим. Только генерал или маршал получают, наконец, право на какую-то оригинальность, на выражение своих мыслей, не насмерть подавляемое вышестоящим начальством. Непосредственно же воюющие люди одеваются в одинаковую для их армии форму, им выдают одинаковое оружие, они носят каски, которые делают их похожими. Всё это подчинено одной цели - дать человеку понять, что его личные переживания, его собственное, частное нежелание умирать не имеет никакого значения, что он всего лишь один из многих. И только когда продолжительность жизни человека на войне начинает несколько возрастать, когда пришедшие в часть солдаты могут успеть познакомиться друг с другом, прежде чем их убьют, только тогда можно начинать чуть-чуть понижать забор, ограждающий человеческие привычки, выкрашенный, соответственно, в "полевой серый" или желтовато-зелёный цвет гимнастёрок. При этом человек остаётся винтиком, но ему начинают разрешать считать ту машину, в которой он ввинчен, своей. Тогда и появляются напыщенные названия вроде германских "Валлонии" или "Охраны Фюрера", политически выверенные "Ясский", "Львовский", и так далее у советских дивизий и корпусов, и более искренние, иногда даже юмористические у американцев, вроде "Громыхающего Стада". И солдаты начинают даже гордиться этими названиями, не понимая, что всё это не имеет никакого значения для бессмысленного железа, доли граммов которого, если им придать подходящую форму и достаточную скорость, способны пресечь жизнь участвующего во всём этом безумии человека, оставив его семье лишь желтеющую похоронку, или свёрнутый треугольником флаг с пришпиленной к нему медалью. И постаревшие солдаты, пережившие его на десятки лет, будут говорить: "Да, мы были "Кричащими Орлами"" или "Гвардейским Краснознамённым Одесским полком", мы были крутые ребята, все как один...". И старики будут кивать головами и вспоминать давно забытые имена, потому что у них больше нет оружия, и нет сил, и гордые названия на эмблемах и нашивках, пришпиливаемых к гражданским костюмам раз-два в год, это всё, что у них осталось...
Для солдат разбитых, разрубленных на части, выжженных артиллерией и вытоптанных траками танков советских армий, попавших под удар немцев, американцев, канадцев, и англичан, это всё не имело никакого значения. Даже для тех из них, кто ещё был живым. Сто тридцатый Латышский стрелковый корпус генерала Бранткална, один из немногих ещё держащихся островков в море текущих на северо-восток дивизий с белыми крестами и белыми звёздами на танковой броне, доживал свои последние часы. Цепочка холмов, вытянувшаяся почти правильной дугой между двумя испепелёнными фольварками была истерзана всеми видами оружия, насколько это только возможно. Считать немецкую артиллерию слабой может только тот, кто не был под её ударом. И считать немецкую авиацию разбитой может только тот, на кого в конце сорок четвёртого года не падали бомбы "восемьдесят восьмых", безнаказанно плывущих в затянутом дымом пожаров небе. Их обошли уже слева и справа, и "Королевские Тигры" уже пытались ударить по ним сзади, и так же отходили, ища себе более полезное для здоровья занятие, чем добивание отбивающегося спиной к спине корпуса. Бранткалн всё понимал. Его, конечно, не просвещали в высоких штабах, о его функции, и он ни разу не видел ни Жукова, ни, конечно, Сталина, но весь опыт, полученный кровью своей и чужой, ясно давал ему понять, - это всё. Он знал, что их не бросили, пока связь была, Казаков и Ерёменко говорили ему - "Держись, только держись, сколько сможешь", но ни один из них не заикнулся о том, сколько им надо держаться, пока не подойдут свои. Что это означает, было понятно. Корпусом пожертвовали, и армией пожертвовали, и наверное не ею одной, чтобы втянуть в сражение как можно больше вражеских сил, пустить им первую кровь, заставить тратить силы, замедлять продвижение, дезориентировать. Это было по-русски, и это было правильно. Командарм и комфронта не бросали корпуса на произвол судьбы, они задействовали весь диапазон своих средств, чтобы продать свою жизнь подороже, это было именно то, что от них требовалось на этом этапе. Артиллерийские полки, уцелевшие в первые часы, или, вопреки воле врагов, спасённые отчаянно, зло дерущимися лётчиками воздушных армий, управляемые с максимумом изворотливости и хитрожопости, на которые были способны советские офицеры, двигались и стреляли. Эскадрильи прорывались к линии фронта, сбрасывали свой груз и откатывались назад, теряя машины и людей. Танковые засады немногочисленных оставленных армиям батальонов расстреливали "Тигров", и пошедших за ними "Шерманов", зная, что сигнала к отступлению не будет. Человека нельзя припирать к стене. В нём может проснуться тёмное, страшное чувство, затягивающее разум в такую глубокую воронку, выхода из которой, даже если он остаётся жив, уже нет. Когда на бойца смотрит смерть, и ясно, что спасения нет, и быть не может, что кавалерия Будённого не спешит, с рёвом, тебе на помощь, сметая врагов, тогда у разума может быть только три выхода. Первый, это сказать себе: "Это всё равно конец, нет никакого смысла, всё равно убьют", и поднять руки. В сдавшихся стрелять не будут, противник наступает успешно, и пленные могут получить шанс пережить первые часы, когда ворвавшиеся в их окопы солдаты ещё сами по себе, не связанные правилами и надзором тыловых чистоплюев. Но до этого можно не дожить, потому что таких людей, не раздумывая, убивают свои, те, кто выбрал другую дорогу. "Это всё равно конец, всё равно убьют", говорят они себе, и заканчивают: "Так сдохнем так, чтобы они всю жизнь потом боялись". И тогда контроль берёт то, что определяет жизнь человека, бессознательное, глубинное, едва покрытое налётом цивилизованности, воспитания, научного атеизма, или наоборот, церковных заповедей. Человек впадает в состояние боевого безумия, подхлёстываемого химией разлагающихся азотных соединений застилающего всё вокруг порохового и тротилового дыма. Превращая его в зверя, бессознательное выбирает один из всего лишь двух возможных выходов, позволяющих не выпадать из окружающей действительности до тех пор, пока избавление, наконец, не придёт. Это кураж или это злоба. В каждой национальности люди делятся в подобном выборе на примерно одинаковые доли. Все эти ироничные истории про "горячих эстонских" или "латышских" парней, про хладнокровность англичан или немцев, всё это правда только в нормальной жизни. Восьмой Эстонский корпус был в армии Старикова, на Ленинградском, 16-я Литовская дивизия была на 1-м Прибалтийском, у армянина Баграмяна. В Латышском стрелковом корпусе, воевавшем на 2-й Прибалтийском фронте, русских, евреев, узбеков, и татар было не меньше, чем латышей и эстонцев. Выставивший перед собой ствол "Дегтярёва" белобрысый латыш, в озверении полосующий огнём перебегающие в дыму фигуры, мог, повернувшись вправо, увидеть оскаленного русского парня, выцеливающего офицеров, встав в почти в полный рост, плюющего на воющие вокруг осколки, а слева горбоносого осетина, с рычанием, что ему мешают, выдёргивающего грязными пальцами изо рта обломки выбитых пулей зубов, не отрываясь от автомата.
- Уходи, девочка, назад! Уходи, я тебя умоляю!..
Комбат, заросший чёрной грязью, страшный, с горящими, налитыми кровью глазами буквально выл, оскалившись, на неё и набиваемый ею диск.
- Не пори ерунду, командир. Некуда мне идти. Нейтралки больше нет, и тыла тоже. Не пойду я никуда.
Аня не была дурой, хотя третий день всего на фронте. Всё ей было ясно с её несостоявшейся военной карьерой. Просто женщине сложнее было войти в то состояние зверя внутри, которое облегчает последние минуты жизни осознавшим себя мужикам. Да она и женщиной-то ещё не была...
Зная, что ничего у неё с комбатом нет и быть не может, она всё же решила придти к нему, чтобы остаться рядом. Даже не пришла, просто привело её. На сколько вокруг хватало глаз, всё горело и вспыхивало, меняя очертания. В перемычках между холмами, и на бывшей трёхсотметровой нейтралке, перекопанной на метр в глубину почти без интервалов, горели танки и бронемашины. В двухстах метрах прямо перед КП в землю воткнулся сбитый в самом начале "Ильюшин", большая часть фюзеляжа которого, как ни странно, уцелела, и до сих пор сквозь уже мелкие язычки пламени был виден обгоревший костяк стрелка. На командном пункте батальона собралось, когда началось по крупному, человек пятнадцать бойцов, к четвёртой атаке их осталось девять. Если бы все снаряды, которые взорвались в расположении их батальона, упали за секунду, земля просто бы провалилась внутрь себя, забрав их с собой, но немцы и американцы тоже использовали ту же самую статистику, дающую погрешность на несколько человеческих душ, которые выживут всегда, при любом обстреле. Аня молча поглаживала свою винтовку, успокоенная тем, что комбат отвернулся, и не гонит её больше. В метре сидел, привалившись к стенке окопа, мёртвый боец, крепко обхвативший двумя руками пулемётный диск, наверное, тот самый второй номер, за которого капитан набивал. Хотя и первого тоже убило. В воздухе послышался вой, звук приближался, усложняясь, и когда все попадали на дно траншеи, излил себя дюжиной разрывов спереди и сзади, потом ещё и ещё. Воздух трясся и забивал в ноздри и уши смешанную с земляной крошкой пыль, дышать было почти невозможно, но это и не требовалось. Спокойно разглядывая лицо чернолицего сержанта, который неслышным шёпотом матерясь, по губам можно было разобрать, поспешно утапливал патроны в объёмистый диск своего ППШ, Аня ждала, пока налёт закончится.
- Иду-ут!!! - заорал рычащим голосом комбат, и обернулся на неё. - Уйдёшь?!
- Нет! - крикнула она, вставая. Значит, он про неё не забыл.
Шепчущий боец справа, широко и страшно улыбаясь, припал грудью к полукругу увенчанного прокопанными секторами выступа траншеи, и вздёрнул к себе автомат.
"Рыцарь", - подумала Аня, "рыкарь". "Рычащий воин". Её тоже начало захлёстывать. Выглянув наружу, она увидела то же, что и в предыдущие разы - ползущие в дыму танки и транспортёры, редкие фигуры прыгающих через рытвины, перебегающих людей. Связи давно не было, уже три часа. Ни с дивизией, ни с соседними батальонами, ни, тем более, с артиллерией. Трижды комбат посылал людей, и только последний вернулся, с разорванной щекой, сказал, что всё, больше никого посылать не надо. Комбат только кивнул, поняв. Присев, снова, пониже, он заправил в ракетницу крупную ярко-красную гильзу с латунным ободком, упёр рукоять в заднюю стенку окопа, выпустив в пятнистое небо сияющий шарик сигнала. Через минуту-две спереди начали подниматься разрывы, штук десять прошлись поперёк равнины и угасли.
- Живые, надо же! - в изумлении произнёс капитан.
Она посмотрела на него, не поняв, но он ничего не добавил, снова приникнув к своему пулемёту.
Аня смотрела через систему на перебегающие человеческие фигурки, привычно прикидывала ветер по направлению и пологости поднимающегося вокруг дыма. Была бы оптика, можно было бы и в таком дыму бить на выбор. Но и так ничего. Выбрав машущего рукой в их направлении человека, она, практически не целясь, выстрелила в него, и он упал.
- Молодец, красавица! - в восторге закричал страшно улыбающийся сержант, оскалившись настолько сильно, что челюсти едва не выскочили вперёд, как у кобры.
Она перезаряжала и стреляла, почти визжа от радости, и люди останавливались на мгновение, чтобы опрокинуться назад, перевёрнутые огромной энергией винтовочной пули. Сбоку трещали очереди, бойцы решили, что эта атака для них последняя, и наслаждались вседозволенностью, перестав экономить патроны. Пехота залегла, и угловатые танки выскочили вперёд, звонко тренькая пушками с коротких остановок. Капитан запустил ещё одну ракету, но ничего не случилось, только сзади взлетело сразу три. Перекосившись, он посмотрел прямо на неё, и хотел, видимо, что-то сказать, но только сплюнул чёрной слюной и снова отвернулся. Несколько танков почему-то загорелось, хотя никаких видимых причин к этому не имелось, и Аня сумела снять в колено одного из вылезающих в верхний люк танкистов, он был метрах в двухсот пятидесяти. Катаясь по земле, танкист орал так, что его было слышно через весь грохот, треск, и непрекращающееся снарядное шелестение. К нему попыталось добежать сразу двое, и Аня, как на стрельбище, влепила им по пуле в таз, один умер, наверное, сразу, а второй тоже начал орать. Теперь они орали вдвоём, и те бойцы, которые находились в состоянии куража, пьяные от своей неуязвимости, начали всё громче смеяться.
- Ну даёшь, девчоночка, ну даёшь! - утирая слёзы, прокричал немолодой мужик, волосы которого торчали из под каски слипшимися мокрыми клоками.
Она как раз пыталась найти в подсумке полный магазин, и солдат, кивнув, протянул её один из своих. "Тебе не жалко".
Танки отошли назад, за ними, пятясь, отползали пехотинцы, провожаемые её одиночными выстрелами. Странно, что им удалось отбиться, она этого не ожидала. И те, кто был пьяным, и те, кто был злым, начали смеяться всё громче. Сначала засмеялся тот клокастый, вспоминая, видимо, свой смех минуту назад, потом к нему присоединилось ещё несколько человек, и вскоре ржали уже все, кто с всхлипываниями, кто охриплым басом, кто заливисто, пуская петуха. Причём это не была истерика, это был нормальный смех счастливых жизни мужчин, хлопающих друг друга по плечу, мотающих головами в восторге, давясь. Откуда-то сбоку тоже долетели отголоски смеха, а потом снова всё покрыл грохот разрывов, приближающийся, скачками, к КП.
В течение трёх часов неизвестно какой противник, то ли немцы, то ли уже американцы, произвёл ещё две атаки, уже с разных сторон, каждый раз предваряя их пятнадцатиминутной артиллерийской молотилкой. В одну из них лёгкий танк с трапециевидной башенкой вломился почти на их позицию, и его подбил приползший неизвестно откуда бронебойщик, а потом сожгли бутылкой с "КС". Трижды налетали самолёты, но каждый раз не по ним, куда-то вбок вываливали свои бомбы, выпускали эрэсы, поливали что-то невидимое из пулемётов, и уходили назад, маневрируя. Аня, не стреляя, проводила первый раз самолёт стволом, но капитан неодобрительно покачал головой, и она, пристыженная почему-то, опустила оружие.
Когда начало темнеть, всё успокоилось. По-прежнему стоял непрерывный грохот за их спинами, поднимались трассы, какие-то части корпуса, видимо, ещё дрались в темноте. В десять неожиданно завыло и заныло, и между ними и следующей, далёкой грядой холмиков, где стреляли, вдруг шарахнуло так, что земля ходила ходуном, ещё, наверное, минут пять.
Гвардейцы... - прошептал комбат, голос у него за день сел до почти бесшумного сипения.
Посовещавшись, решили никуда не уходить. Вокруг было какое-то шевеление, слышались моторы, далёкие голоса. Странно, что недобитые остатки штаба батальона оставили, в конце концов, в покое. Когда стемнело совсем, капитан, подсветив себе фонариком под раскинутой шинелью, посипел над картой с двумя бойцами, и они уползли в темноту, закинув автоматы за спину. Через пол часа где-то вдалеке поднялась стрельба, потом звучно хлопнула граната, и всё стихло. Второй пехотинец к утру, когда все вымерзли, как цуцики, потерявшие маму, приполз с "сидором", набитым сухарями, и ещё тремя ребятами из их батальона. У одного глаз был замотан грязной почерневшей тряпкой, засунутой под каску, но вторым он смотрел весьма бодро, сразу начал называть Аню "сестричкой", и многозначительно двигать бровью. Ворочающийся без сна пожилой боец приподнялся, молча вынул из ножен финку с длинным, заточенным на острие с двух сторон лезвием, протянул ей. Кивнув, Аня, сон к которой тоже не шёл, начала, приклонив голову к плечу, вырезать крохотные метки на прикладе своей уже вычищенной и отполированной винтовки. Одноглазый парень заткнулся и довольно быстро уснул, вздрагивая. К ней сон так и не шёл, и они до самого утра проговорили с комбатом и ещё одним парнем, ползавшим за патронами по окопам.
Рассвет восемнадцатого они встретили, прижавшись друг к другу, трясясь от озноба. Сожрали сухари, запивая водой из покрытых ледяной корочкой луж, огонь разводить не решились, хотя там и сям поднимались ещё ниточки чахлого дыма, что-то догорало. Сожженные танки за ночь превратились в чёрно-бурые остовы, лишившиеся краски, похожие на окаменевших во сне доисторических зверюг.
- Скоро до нас доберутся? - поинтересовался бронебойщик, помятый, как с похмелья.
- Скоро, скоро, - успокоили его.
- Часов через шесть-семь вся эта команда обратно попрёт, только отмахиваться будем. А может и позже. Анюта, что у тебя по штыковой подготовке было?
- Тро-ойка...
- Нормально. С патронами могло бы быть и получше, ну да ладно уж... Танки нас, похоже, в покое оставили, теперь просто зачистят окопы пехотой. Зуб за зуб отдадим, и всё, конец фильма, поцелуй в диафрагму. Как там у Булушева?
Как старинные дублоны,
Как старинные дукаты,
Тускло светятся патроны
В магазине автомата...
- Часа три поживём ещё.
Командир бывшего батальона бывшего Латышского корпуса бывшей 10-й Гвардейской армии смотрел на вещи трезво, и, не имея понятия об идеях и замыслах высших штабов, оценил ситуацию со вполне правильными выводами. За полтора дня активных и успешных боёв американские, британские, и немецкие войска увязли глубоко. За исключением немецких и нескольких американских частей, их потери не были настолько велики, чтобы снизить боеспособность и ударную мощь наступающих армий, но они всё-таки имелись. Танки выходили из строя из-за механических поломок, они подрывались на минах, идущие на острие удара бригады и дивизии нет-нет, да нарывались на удары русской артиллерии и авиации, иногда достаточно болезненные, так же, как и на встречные танковые сражения с небольшими группами быстроходных русских танков. В американской танковой дивизии было двести танков с небольшим, из них четверть лёгкие, мало пригодные для действий против бронированных целей. В британской было двести семьдесят шесть, и это не считая лёгких "Стюартов". Ни одного столкновения с примерно равными им по массе русскими танковыми корпусами пока не было, куда они делись с участка наступления, тоже не было очень понятно, и огромные стада разнотипных "Шерманов", лишь немного разбавленные британскими "Кромвеллями" и германскими "четвёрками, пятёрками, шестёрками", медленно уменьшаясь в числе, продолжали прорываться на северо-восток. К утру восемнадцатого Жуков решил, что они втянулись уже достаточно. Он боялся пропустить момент, когда осторожное, логичное продвижение "союзничков" наберёт такой разгон, что никакими силами согнуть их в планируемый "початок" уже не удастся. Операцию такого крупного масштаба ему производить ещё не приходилось, но именно к ней готовились советские войска почти весь последний месяц, и именно к ней, по его мнению, они были готовы.
Большим плюсом для советской стороны было отвратительно поставленная войсковая разведка у противника. Авиаразведка на тактическом уровне почти не велась, имея больше вид проформы, чем действительно важного и ценимого направления работы. Силовая разведка почти отсутствовала как класс, заброски диверсантов не производилось, языков по ночам не брали, офицеров на прифронтовых дорогах не подстерегали с изготовленным мешком. У человеколюбивых генералов американских армий, видимо, не поднималась рука отправлять силовиков почти на верную смерть. У немцев с этим дело обстояло значительно лучше, хорошо было налажено и то, и другое, и третье, но сейчас они находились в подчинённом положении, на каждый самолёто-вылет нужно было заранее подписывать бумаги в американских, британских, и французских тройственных контрольных комиссиях, которые, демонстрируя свою значимость, могли разрешить вылет, а могли и не разрешить, или разрешить вовсе не туда. Жуков, в отличие от них, не страдал ни от избытка человеколюбия, ни от недостатка власти, и к восемнадцатому его карта представляла достаточно полную картину распирающих горловину прорыва армий, растекающихся, как гной, по Ганноверу. Каждый значок на карте означал прокол информации - запеленгованная рация, почерк которой был зафиксирован за время кратковременного "затишья перед бурей", утащенный говорящими по-английски диверсантами офицерик, расколовшийся, когда ему начали ногти снимать, проскочивший на рассвете, не перехваченный проспавшими "Мустангами", фоторазведчик. Он был уверен, что его собственные изготовленные к удару армии и корпуса значительно хуже смотрятся на карте Монтгомери, если смотрятся вообще. Русское слово "маскировка" было одним из немногих, вошедшим в употребление в военном английском языке, и не просто так, между прочим. Замыслов высшего командования не знали даже командующие армиями, не то, что те офицеры, которые непосредственно общались с противником, и могли, теоретически, попасть в его руки. "Товарищ Константинов", как называли Жукова во всех неличных переговорах, то есть ведущихся по проводам, по радио, или через посыльных, карал быстро и много, за любую глупость, за почти любую неудачу, за отсутствие таланта, за отсутствие везения, за поздно или не полностью выполненный приказ. Такая азиатская техника работала к сорок четвёртому, как налаженные часы, если офицер с малейшей долей ответственности не становился на войне профессионалом, его убивали или враги, или друзья. Всё или почти всё было просчитано и промеряно, теперь оставался только риск. Второго шанса у Советского Союза не будет больше никогда в истории.
Комментарии к отрывку:
"Громыхающее Стадо" - " Thundering Herd " , американская 8-я бронетанковая дивизия
"Кричащие Орлы" - " Screaming Eagles " , американская 101-я парашютно-десантная дивизия
(с) СВАН «Вариант «Бис»