.. И еще кусочек
…Товарищ Сталин не спал. О, сколько песен, картин и школьных сочинений воспевало бессонные думы Вождя о благе Советской Страны! Сколько строчек, и искренних, и липких от сочащейся с медового языка слюны воспевало горящее в Кремле окно! Ну, предположим, охрана Кремля дело знала, и превращать Отца Народов в возможную мишень для засевшего где-то на крыше ГУМа с винтовкой врага никто не собирался. Настоящее окно выходило совсем в другую сторону и находилось ниже кремлевских зубцов.
Но все же… Он, с доброй усмешкой в усах, с неизменной трубкой, преисполненный неземной любви и неземной мудрости, вел народы победившего социализма прямиком к счастью… до сегодняшнего вечера.
Сталин бросил тяжелый взгляд на картонную папку. Перечитывать не было нужды. Он помнил все ее содержимое, до последней буквы, до последней точки на фотографии этого жалкого, но все еще упорно талдычащего свое человечка.
Март пятьдесят третьего… Март пятьдесят третьего… Перед этой датой меркла даже более близкая – 22 июня этого, 41-го года. В конце концов, этот бесноватый (он сам ввел это слово в оборот, как и многие до того, но этим он гордился особо) ефрейтор когда-то все равно должен был напасть.
Собственно говоря, ОНА тоже рано или поздно приходит за всеми людьми. Но теперь он получил от НЕЕ послание. И послание, спрессованное в папку весом едва в четыре фунта, давило на сердце весом двухметрового слоя земли над могилой.
Сталин застонал.
Хрущев.
Горбачев.
Шеварнадзе.
Ельцин.
Ну, с Никиткой-то просто. Припомнить ему Украину в тридцатом – и нет Никитки. Трое прочих – пацаны, разобраться с семьями и проследить, чтобы выше колхозных пастухов они не поднялись – еще проще.
Но что делать с теми, неизвестными ему вторыми секретарями, директорами, литераторами, которых ни этот человечишка, ни он, Гений Всех Времен и Народов не знает и знать не может, да которые, может, и не родились еще, но которые исподволь, капля за каплей подточили, пропили и про..али все, на что он положил всю жизнь. Да что он – миллионы и миллионы, от крестьян времен Ивана Грозного до погибших в Карелии бойцов.
Невыносимо.
Такое крушение испытывал разве Николай Последний.
И вдруг холодная, рассудочная ярость поднялась откуда-то из глубин темной, исполненной ненависти души.
Я – не Николай.
Я – Сталин. И отречения от меня не дождаться. Даже ЕЙ.
И если для того, чтобы оставить ЕЕ, безносую, с носом, нужно сделать невозможное – он это сделает. Даже переступив через себя.
Но сначала – бесноватый.