«Подвиг» «майора Пугачёва»: подробности и уточнения
Вчера мне наконец-то прислали заказанную книгу Александра Михайловича Бирюкова (издана в 2004 году в Новосибирске тиражом аж в 500 экземпляров), на чьё выступление по Магаданскому телевидению я ссылался. Только что закончил сканирование и вычитку соответствующей главы. Итак:
Это решение пришло незаметно, словно само собой, и было, как я теперь понимаю, неизбежным. Занимаясь на протяжении нескольких лет по документам бывших УНКВД–УВД по ДС–СДС и СВИТЛ историей лагерной Колымы, знакомясь с воспоминаниями бывших заключенных и вольнонаемных работников Дальстроя (последний пласт относительно мало интересует современных историков), я не мог — пусть на первых порах и весьма разрозненно — не соотносить получаемые таким вот образом сведения с широко известными «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова.
Первым публичным опытом такого соотнесения стал очерк «Столь долгая необходимость» (опубликованный в апреле 1991 года магаданской газетой «Территория» с большими сокращениями и под чужим заголовком «Инженер Демидов: в СССР демократии не существует»), в котором я сравнил отдельные моменты подлинной судьбы бывшего колымского заключенного с тем, как они были представлены Шаламовым в рассказе (с вполне узнаваемым прототипом) «Житие инженера Кипреева».
В следующий раз мне удалось сопоставить некоторые документально известные факты судьбы героини шаламовского рассказа «Аневризма аорты» с тем, как они отражены в этом литературном произведении, в интервью корреспонденту ГРТК «Вологда» (впрочем, у меня нет уверенности в том, что эта часть из сказанного мной действительно пошла в эфир).
Нынешняя попытка, таким образом, третья. Я оставлю для финала обоснование необходимости таких попыток и в будущем, а теперь, что называется, к делу.
На этот раз предметом рассмотрения станет один из самых известных рассказов «колымского летописца» (а именно так Шаламова представляют не только читатели, но и многие исследователи) — «Последний бой майора Пугачева». Рассказ заметно выделяется из всего написанного Шаламовым — прежде всего, характерами и действиями его героев. Это не униженные и обездоленные страдальцы — борцы, бывшие бойцы и командиры Красной Армии, предпринявшие дерзкую, рисуемую как героическая (моральная оценка действий беглецов при этом у писателя, а вслед за ним, и читателя как бы отступает на второй план) попытку побега из колымского лагеря. В рассказе нет реалий мучительного лагерного быта, весь он — о жажде свободы и о последней, высшей плате за нее. Рассказ, населенный красивыми, мужественными, знающими себе цену людьми, а не жалкими лагерными доходягами. Традиционное шаламовское представление об узнике, проникнутое мизантропией, неверием в духовные силы человека, здесь словно отступает перед самой героичностью факта.
Однако размышления об этом рассказе (и поразительном в истории Колымы факте) оставались для меня долгое время словно бы беспочвенными. Допустим, думал я, все так или почти так и было — но когда, где, с кем? Время действия еще можно было предположить относительно точно — вторая половина сороковых (ясно, что после войны, но едва ли — много после: слишком силен, нерастрачен еще заряд вольности и мести, едва ли эти чувства могли долго существовать в душе колымского сидельца). Место действия — ясно, что не побережье, не Чукотка, не Якутия. А вот участники... У большинства из них довольно распространенные фамилии. Никакие иные анкетные данные (имя, год и место рождения) не названы, да и есть ли гарантия, что фамилии подлинные?..
Работники архива Магаданского УВД, весьма загруженные в тот период работой, — шла вторая волна реабилитационного процесса, конец восьмидесятых, едва ли согласились бы выполнить мою просьбу, располагая вот такими скудными установочными данными.
Да и была ли вообще эта история в действительности? Не могла ли в свод «колымского летописца» попасть и просто красивая легенда?
Какое-то время спустя добрался до Магадана заключительный том солженицынского «Архипелага ГУЛАГ». И штудируя его с карандашом в руке, натыкаюсь на такие вот строки:
«В 1949 году в Берлаге, в лаготделении Нижний Аттурях, началось примерно так же: разоружили конвоиров, взяли 6–8 автоматов: напали извне на лагерь, сбили охрану, перерезали телефоны; открыли лагерь. Теперь-то уж в лагере были только люди с номерами, заклейменные, обреченные, не имеющие никакой надежды.
И что же?
Зеки в ворота не пошли...
Те, кто все начал, и терять им было уже нечего, превратили мятеж в побег: направились группой в сторону Мылги. На Эльгене-Тоскане им преградили дорогу войска и танкетки (операцией командовал генерал Семенов).
Все они были убиты».
В этом кратком описании присутствует что-то похожее на указание времени и места действия: 1949 год, Нижний Ат-Урях, Мылга, Эльген-Таскан, т.е. район Северного горно-промышленного управления Дальстроя. И вот тут память моя, память журналиста, начинавшего работу на Колыме 35 лет назад, начала мне что-то подсказывать. Мне стало казаться, что я сумею найти конец нити, который позволит распутать весь этот клубок, потому что, видимо, и В.Т.Шаламов, и А.И.Солженицын рассказывают об одной и той же истории, а произошла она...
Но кто еще мог знать и рассказать о ней? Видимо, Демант. Теперь уже знаменитый Петр Зигмундович Демант, о существовании которого — он работал грузчиком в Ягоднинской продконторе УРСа — я знал еще в шестидесятые годы. В 1946 году, будучи административно высланным и находясь в Пудинском районе Томской области, он был осужден Военным трибуналом Томского гарнизона по редкостному и для тех лет набору статей УК РСФСР — 58–1а (измена родине), 17–58–8 (покушение на теракт), 58–10 ч.2 (контрреволюционная агитация и пропаганда), 58–11 (участие в контрреволюционной группе) и 58–14 (контрреволюционный саботаж) на 10 лет лишения свободы. В конце сороковых он был заключенным здесь, на территории СГПУ, а потом еще два десятка лет оставался в Ягодном, хотя официально от ссылки был освобожден в 1956 году. В 1992 году под псевдонимом Вернон Кресс он выпустил книгу — автобиографический роман «Зекамерон XX века».
Могла ли история вооруженного побега заключенных как-то отразиться в его книге? Оказалось, что могла, и заняла в этом интереснейшем и щедром на факты описании более двух страниц. Поскольку книга вышла небольшим, всего пять тыс. экз. тиражом и малоизвестна даже тем, кто внимательно следит за публикациями по нашей колымской истории, я приведу из книги П.Деманта пространную цитату:
«Около одиннадцати вечера к лагерной вахте подошли нарядчик, в прошлом власовский офицер, двадцатипятилетник, и его дневальный. “Чифир принесли”, — сказал нарядчик. Услышав заветный пароль, дежурный пропустил их через маленькую дверь в помещение. Дневальный поставил на стол котелок с чифиром и огляделся по сторонам. За столом сидели два надзирателя, перед ними лежал наган.
“Чифирнем?” — спросил нарядчик приветливым тоном, подойдя к столу. И вдруг повернулся, швырнул одному надзирателю в глаза горсть перца и схватил наган. Одновременно дневальный кинулся ко второму надзирателю, мгновенно заломил ему руку за спину, набросил на шею проволочную петлю и стал душить. Скомандовав: “Ни звука!” — нарядчик, держа обоих врагов на мушке, перерезал провод.
Потом они раздели и связали дежурных. Натянув на себя военную форму, выпустили из лагеря шесть зеков, вместе с ними незаметно проникли в казарму, разоружили еще несколько надзирателей и обобрали склад оружия и боеприпасов. Затем вернулись в лагерь и начали выводить заключенных.
Они намеревались освободить все лагеря в долине Ат-Урьяха, чтобы легче было исчезнуть в многотысячной толпе. Но пост на вышке возле ворот заметил, что зеки выходят не бригадами, и выстрелил из автомата, когда понял, что провод перерезан. Его тут же скосили очередью, но момент неожиданности был упущен. В соседних лагерях подняли по тревоге бойцов и надзирателей, выехали грузовики с опергруппами: кое-где солдаты обстреливали друг друга, в небо летели ракеты, связь была нарушена, и никто ничего толком не знал.
Толпа полуголодных, измученных людей хлынула по дороге в направлении к колымской трассе. Их скоро остановили оперативники на грузовике: стреляя поверх толпы, заставили лечь, потом погнали обратно в лагерь, заперли в бараках и стали избивать подряд, без разбора. Одна машина остановилась на перекрестке, чтобы закрыть беглецам дорогу.
Из придорожных кустов на нее обрушился сильный пулеметный огонь. Бойцы так и не успели выпрыгнуть — их сразили наповал. Водитель, получив пистолетный выстрел в упор, вывалился из кабины, но не потерял сознание. Он видел, как из кустов выскочили люди в военной форме, выбросили из кузова трупы, погрузили два пулемета, ящики с боеприпасами, несколько винтовок и автоматов, как восемь человек сели в машину и она умчалась по большой дороге.
К рассвету в районе подняли гарнизоны, в лагерях закрыли на замок все бараки, усилили посты на вышках. Из охранного дивизиона в Оротукане выехали мощные “даймонды” с солдатами. С сеймчанского аэродрома вылетели самолеты в поисках угнанной машины.
В лагере прииска имени Максима Горького всех зеков выгнали на линейку, поставили на колени по пяти и начали выявлять отсутствующих. После бесчисленных криков и пинков — ведь нарядчик, который лучше всех знал в лагере людей, бежал — установили личности беглецов. Семь из них были в прошлом военными, власовцами, и еще один — немой узбек, осужденный за убийство милиционера. Народ загнали обратно в бараки, против дверей поставили пулеметы и предупредили, что будут стрелять по первому, кто посмеет открыть дверь. В ходе проверки производили повальный обыск, результатом которого были фантастические кучи из пожитков».
Я не касаюсь сейчас весьма заметных разночтений, которые имеются в этих трех версиях — Шалимова (рассказ которого, я надеюсь, читатель держит в памяти), Солженицына и Деманта. Но и не упуская их из вида, можно предположить, что речь у каждого из авторов идет об одном и том же событии. П.Демант, кстати, предельно точно, хотя и не совсем верно (это выяснится позднее), называет его дату — ночь с 21 на 22 июля 1948 года. И, конечно, тот же район — СГПУ. Художественное произведение как бы получало историческую прописку Можно было начинать розыск.
Я начал его с поисков собственной старой записной книжки. Здесь нужно кое-что пояснить. Дело в том, что я начинал свою трудовую жизнь на Колыме — после окончания юридического факультета МГУ — в качестве стажера Магаданской городской прокуратуры. Я ненадолго задержался тогда в этом учреждении, уже в январе 61-го меня сманил «Магаданский комсомолец», но и после ухода из прокуратуры сохранились какие-то товарищеские связи, более того — один из недавних коллег, прокурор следственного отдела областной прокуратуры Борис Комиссаров (тоже, кстати, выпускник юрфака МГУ, окончивший его несколькими годами раньше) приютил меня, тогда совершенно бездомного, в своей комнате в коммунальной квартире. А потому, уже не работая в прокуратуре, я продолжал туда иногда захаживать по какой-нибудь нехитрой бытовой нужде или просто общения для. И вот теперь, через 35 лет, я вспомнил, что зайдя туда как-то раз (за ключом от комнаты), я увидел на столе у Б.Комиссарова пухлые тома старых уголовных дел, то есть, вероятно, такие тома присутствовали в его кабинете постоянно, но на этот раз они чем-то привлекли мое внимание.
Не думаю, что это произошло потому, что хозяин кабинета сказал мне что-то вроде «посмотри вот...» или «а знаешь...» Скорее, том был открыт на определенном месте или я, листанув его мимоходом, на это место наткнулся — не помню, но как-то так получилось, что я увидел фотографии: тела людей в ватниках, рассеченные поперек, как разрезанные, автоматными очередями.
Помню, что на мои расспросы о том, что произошло, Борис отвечал весьма сдержанно: «Бежали, их догнали, а потом, видимо, расстреливали в упор...», но разрешил, снизошел до моей просьбы переписать имевшийся там же, в деле, маленький дневничок одного из участников побега.
Естественно, что хозяин кабинета попросил меня нигде не распространяться об этой истории и дневник никому не показывать — документы секретные. Мне нетрудно было выполнить эту просьбу, тем более что ни о каком использовании полученных таким вот частным образом сведений в ту пору не могло быть и речи. Едва ли я сумел бы тогда объяснить, почему я так хочу этот дневник переписать.
И вот теперь нужно было найти ту записную книжку — а вы можете представить, сколько их накопилось за 35 лет!..
Но книжка нашлась. Запись начиналась так:
«Дневник группы Тонконогова. Июль 1948 г.
26 июля 1948 г.
Скоро сутки, как мы свободные граждане. Как-то легче дышится, иначе светит солнце. Ты идешь, дышишь на полную грудь и рассматриваешь по сторонам. Боже мой! Как дорога воля человеку и сколько бывает нужно переносить страданий, горя прежде нежели опять испытывать это трепетное биение сердца. Животное, птица и те хотят на волю, если они в клетке, а то человек. Как мне осточертели эти “разводы”, “отбой”, “подъем” и прочее. А какой террор создал нач. в лагере — невозможно. Только и ругается. А безобразия, которые завели на кухне. Вахтеры, там, надзиратели там, Васильев там, инспектора УРЧ, КВЧ — там. Уж как снимут пробу, то котел до (неразборчиво. — А.Б.) пуст.
Васильев крадет сахар на дом в таком количестве, что все говорят: чай сегодня несладкий, Васильев дежурит (жена зав. кухней). Но бог с ней со всей той прошлой жизнью — живем настоящим. Нас 12 чел. Имеем пулемет, 7 автоматов, 3 винтовки, 3 нагана, бинокль, компас и достаточное количество амуниции.
Сегодня весь день проходит в усиленном марше. Нас конечно преследуют. Мы очень уставшие, но бодрые духом и в настроении.
Враг настигает, примем первый бой».
Что «сошлось» при первом же сравнении с рассказом Шаламова и сведениями о побеге у Солженицына и Деманта?
Время — первый раз названное в «Архипелаге ГУЛАГ», уточненное в «Зекамероне XX века» — теперь уже можно было считать установленным совершенно точно — 25 июля 1948 года.
Количество бежавших, как и у Шаламова, 12 человек.
Запись в дневнике: «Имеем пулемет, 7 автоматов, 3 винтовки, 3 нагана, бинокль, компас и достаточное количество амуниции» соответствует фразе у Шаламова: «Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно». Продовольствие у беглецов — это сказано в дневнике дальше — действительно отсутствовало, но совсем по другой причине.
Упоминаемые ниже в дневниковой записи река Таскан, прииск имени Водопьянова, пос. Эльгенуголь, подлагпункт «Ледяной», река Хатыннах легко обнаруживаются на карте Северного горно-промышленного управления, то есть подтверждаются сведения о месте действия, сообщенные П.З.Демантом.
Не «сошлась» — по крайней мере, пока что — ни одна из фамилий с теми, что называет в рассказе Шаламов (у него их, напомню, одиннадцать и только один персонаж никак не назван). Но это меня менее всего смущало. Во-первых, в дневнике названы фамилии только трех участников побега: руководитель Тонконогов, в одной из следующих записей — Игошин и Янцевич (один из них Миша, Михаил), — возможно, когда я узнаю фамилии девяти остальных, кое-какие и совпадут с указанными Шаламовым (так и произошло потом). Во-вторых, Шаламов получил эти сведения лишь из вторых-третьих-четвертых рук — было бы удивительно, если бы при этом он точно знал все фамилии. И, наконец, в-третьих, Шаламов писал не исторический очерк — рассказ, и при всем противоречиво-агрессивном отстаивании бывшим колымским сидельцем особых достоинств своей «новой прозы» и, прежде всего, ее достоверности (к этой позиции я еще намереваюсь вернуться) — художественное произведение не может и не должно следовать каждой исторической реальности, тем более — не самой крупной.
Куда важней для меня в тот момент было то, что подлинные фамилии участников побега присутствуют в дневнике. Вот их-то и следовало запустить в архивный розыск.
Ну а теперь представим на миг нечто фантастическое и громоздкое — гигантский вращающийся барабан, из которого под любое устраивающее вас музыкальное сопровождение — от мелодичных позваниваний электроники и сухого стука шаров, как при игре в «Спортлото», до истошного воя и визга, которые издает черпаковая цепь драги, поднимая из мутного котлована коричневую жижу с крупинками золота, — будут извлекаться заказанные нами судьбы людей — в виде тоненьких, потрепанных папочек Личных дел заключенных. Представим и оставим этот страшный механизм поработать-постучать-поплакать: ему не так просто отыскать требуемое, да и посомневаться-поскрипеть ему в его неторопливом движении потребуется не раз — с затребованных нами персоналий все еще не снят гриф «секретно», так что давать ли — нет ли? а если нет, то почему?..
Обратимся пока к сведениям общего порядка.
Вопреки устоявшемуся представлению можно — со ссылкой на документы — утверждать, что Дальстрой и в годы войны не переставал снабжаться рабочей силой, хотя, возможно, ее поступало и гораздо меньше, чем требовалось. Так, в 1942 году было привезено всего лишь около 5 тыс. заключенных.
Возможно, что эти этапы не были столь гарантированными, как раньше, и каждый раз начальнику Дальстроя Никишову приходилось доказывать их необходимость на очень высоком уровне, а ему в ответ, прежде всего, советовали экономить рабочую силу (в годы войны к заключенным на Колыме относились бережливее чем раньше). Но так или иначе, этапы доставлялись в бухту Нагаева: в 1943 году — 13783 человека, в 1944 году — 25714 человек...
Еще в апреле 1943 года Президиум Верховного Совета СССР принял указ с очень длинным названием — «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников родины из числа советских граждан и для их пособников». Он предусматривал ответственность и немецких, и советских граждан. Необычными были меры наказания. Для виновных предусматривалась смертная казнь — через повешение (ст.1) или (ст.2) каторжные работы на срок от 15 до 25 лет. Таких видов наказания ранее действовавшее законодательство не знало.
Позднее санкции, предусмотренные ст.2 указа, стали применяться и к лицам, осуждавшимся за измену родине по соответствующим статьям уголовных кодексов союзных республик. Осужденные-каторжане шли отдельной строкой в гулаговском делопроизводстве, принято было различать и писать — з/к ИТЛ и з/к КТР.
В 1948 году, к которому относится наше исследование, в системе ГУЛАГа происходило выделение Особого лагеря. В нем должны были быть сконцентрированы лица, осужденные за особо опасные государственные преступления, в том числе и з/к КТР. По чьей-то нехитрой фантазии отделения Особого лагеря, появлявшиеся в разных районах страны, получали чисто географические названия: Степлаг, Речлаг, Озерлаг, Дубровлаг... Необходимыми условиями выбора района, где должно было появиться отделение Особого лагеря, были его отдаленность и неблагоприятные климатические условия.
В доскональной Справке, подготовленной в Магадане в тот организационный для Особого лагеря период, на этот счет говорилось:
«К географическим особенностям района (деятельности Дальстроя. — А.Б.) следует отнести приполярность и расположение значительной части территории за полярным кругом, тундровый характер большей части поверхности, а также огромную отдаленность от центра СССР (от Москвы до Владивостока по железной дороге 9380 км и от Владивостока до Магадана по морю 3250 км).
К физическим особенностям района относятся вечная мерзлота почвы, очень низкая температура горной местности, сильные туманы (холодные и плотные) на побережье морей. Температура в отдельных случаях в зимнее время, например, в районах Янского и Индигирского горно-промышленных Управлений падает до 65–70 градусов. Продолжительность зимы 7–8 месяцев, в течение которой бывают сильные метели. Климатологи отмечают, что нигде в Советском Союзе метели не достигают такой силы и продолжительности, как на Охотском побережье и в Чукотско-Колымском районе».
На территории Дальстроя в тот период организовывалось 5-е отделение Особого лагеря, получившее название «Береговой лагерь», или в сокращении Берлаг.
К тому моменту Дальстрой был могучей силой. Он имел семь горно-промышленных управлений, в составе которых действовали 53 прииска и рудника, 4 золоторудных и горнорудных комбината, 13 обогатительных фабрик, а также 78 других предприятий, управление Чукотского строительства (строился Иультинский вольфрамовый комбинат). Колымское речное пароходство, управление дорожного строительства, «Дальстройуголь» с шахтами в шести угольных районах, управление морского пароходства (четыре собственных океанских парохода), авиаотряд (девять двухмоторных самолетов Ил-12 и Ли-2), управление автотранспорта (3300 грузовых автомобилей, 154 легковых и 47 автобусов), несколько заводов, 13 электростанций, предприятия местной промышленности и сельского хозяйства.
165 предприятий Дальстроя имели союзное значение. Деятельность Дальстроя распространялась на территорию в 2 млн 600 тыс. кв. км, что на 400 тыс. кв. км превышало площадь будущей Магаданской области.
Характерен состав трудоспособного населения региона. По состоянию на 18 августа 1948 года на всех предприятиях и в учреждениях Дальстроя работали 219392 человека. Из них:
вольнонаемных — 85041, в том числе бывших заключенных 47960, или 56,4%,
(в числе вольнонаемных был 601 ссыльный, еще 13 тыс. вольнонаемных из числа бывших заключенных предполагалось обратить в ссыльных в ближайшее время),
спецпоселенцев — 29523,
заключенных — 104828, из этого числа в Особый лагерь предполагалось заключить 31100 человек (из чего можно сделать вывод, что, вопреки распространенному убеждению, общее количество «58-й статьи» в СВИТЛе составляло и в тот период менее одной трети от общего количества заключенных).
Поскольку действие нашего рассказа будет происходить на территории нынешнего Ягоднинского района, приведу соответствующие данные и по этому региону.
В Северном горно-промышленном управлении в 1948 году из горных предприятий имелось 14 приисков, два рудника, золоторудный комбинат и золотоизвлекательная фабрика.
Всего на предприятиях и в учреждениях района работали 25013 человек, из них:
вольнонаемных — 8869, в том числе бывших заключенных 6748 человек, или 76%,
спецпоселенцев — 5587 человек,
заключенных Особого лагеря — 4300, в том числе 2300 каторжан, и 6567 заключенных Севвостлага, всего заключенных 10867 человек.
З/к КТР Севлага (лагерное подразделение, обслуживавшее СГПУ) находились в лаготделении №3 на прииске имени Максима Горького, в 50 км от пос. Ягодный. Отделение имело пять лагпунктов с количеством 1000, 200, 450 и 250 человек (плановые цифры, на практике существовали некоторые отклонения, как правило — в сторону превышения).
На территории Дальстроя з/к КТР находились также в лаготделениях №4 («Бутугычаг», Тенькинское ГПУ) — 2200 человек, и №9 («Эльгенуголь», Юго-Западное ГПУ) — 1500 человек. Всего на предприятиях Дальстроя в 1948 году работали около 6 тысяч з/к КТР
Я рассказываю об этом так подробно потому, что до сегодняшнего дня конкретных сведений о присутствии заключенных-каторжан на Крайнем Северо-Востоке в печати не приводилось.
И тут машина колымских судеб — тот самый неправдоподобно громадный барабан — буднично звякнув: «Пришло ваше дело!» — выдала первый ответ на мой вопрос.
Личное дело заключенного №Г–878/КТР — номер «литерный», с буквой — такие станут носить на одежде заключенные-берлаговцы; до организации на Колыме отделения Особого лагеря литерные номера имели только з/к КТР. Собственный, архивный номер дела — 3–123180, где первая цифра — индекс, обозначающий, что заключенный умер — от болезни, замерз, убит при попытке к бегству, погиб на производстве — «ушел под сопку», «убыл в Третий архив», зековско-свитловское определение тех лет. Удивительно, что индекс «3» сохранился и в нынешней архивной практике. А сам архивный номер — 123180 — номер порядковый: именно столько их, колымских заключенных, и ушло «под сопки» по разным причинам, начиная с 1932 года и по декабрь 1948 года, когда была зарегистрирована смерть вот этого — №Г–878/КТР
Янцевич Михаил Ульянович, 1917 г р., уроженец г. Слуцка Минской области, украинец, из крестьян-кулаков, образование семь классов, беспартийный, служащий.
Далее — из установочной части приговора Военного трибунала войск НКВД Волынской области, рассмотревшего его дело в г. Луцке в январе 1945 года:
«Подсудимый Янцевич до оккупации противником Волынской области, во время существования Советской власти на территории Западной Украины, работал председателем сельпо Рагновского района и как руководящий работник района имел отсрочку от призыва в Красную Армию. При отступлении Красной Армии ЯНЦЕВИЧ имел возможность эвакуироваться в тыл Советского Союза, остался на территории оккупированной противником.
С приходом немцев в Рагновский район в июне 1941 г. ЯНЦЕВИЧ поступил на работу председателем Райпотребсоюза, где проработал в течение двух лет, заготовил и сдал для немцев сушеной черники 1,5 тонны и сушеных грибов 3 центнера, производил отоваривание заготовок немецкими властями местного населения. Проживая на оккупированной территории ЯНЦЕВИЧ входил в организацию руководителей организации (так в документе. — А.Б.) немецко-украинских националистов, расклеивал листовки в м. Рагно националистического характера и писал лозунги немецко-украинских националистов м. Рагно. Кроме того, ЯНЦЕВИЧ носил “Грозу” — герб немецко-украинских националистов».
Трибунал квалифицировал действия Янцевича по ст.2 названного выше указа от 19 апреля 1943 года и определил ему меру наказания в 15 лет каторжных работ плюс пять лет поражения в правах и конфискация личного имущества. Срок наказания исчислялся с 1 ноября 1944 года.
Во Владивостокское отделение Севвостлага Янцевич прибыл с Днепропетровским этапом 31 мая 1945 года (можно представить, каких именно осужденных везли в тот период с Украины и как много их было, если сформировался целый этап — а это, видимо, несколько тысяч человек). Несмотря на не бог весть какие физические данные (рост 155 см, по анкете арестованного) и «интеллигентскую» профессию (бухгалтер), Янцевич занял в лагере твердое и выгодное положение, о чем свидетельствует и составленная уже после побега производственно-бытовая характеристика:
«Работал бригадиром забойной бригады на участке №3 под его руководством бригада систематически перевыполняла производственные задания, за что неоднократно бригада премировалась, дисциплинированный, среди з/к з/к пользовался авторитетом, в быту себя вел добросовестно и аккуратно, ни каких нарушений не имел, среди з/к з/к вживчив».
Табель рабочих дней Янцевича за январь–июнь 1948 года дает сведения о постоянном перевыполнении плана. Причем это перевыполнение, не зная сбоев, постоянно растет — со 116 процентов в январе до 140 процентов в июне. Справка-аттестат сообщает, что «выбывший в побег» Янцевич «удовлетворен котловым довольствием и хлебом по 25/VII 1948 г. включит, по норме питания III — третья категория и хлеба 1.300 кгр».
А теперь цитата из рассказа В.Шаламова: «У ног его (Пугачева. — А.Б.) лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег — трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком — одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.
И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой.
Хрусталев и был тот наш бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд — Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вот он спит, Хрусталев, спокойно и крепко».
Как станет мне известно позднее, именно Янцевич станет тем бригадиром, проживавшим в другом бараке, за которым послал Тонконогов после того, как его группа захватила власть в лагере. Ситуация в тот момент была острая, счет шел на минуты, но не забыл, послал за другом, и только Янцевича и еще одного рабочего из его бригады, Клюка, вывели восставшие из запертого — по инструкции — на ночь барака, остальные его обитатели остались под замком.
Но не было у Янцевича героического прошлого капитана Хрусталева, не был он и летчиком, как уже знает читатель. И вообще летчиков в группе каторжан, бежавших с Тонконоговым, не было (как не было их и среди нескольких десятков фигурантов будущего следственного дела — обвиняемых и свидетелей, что объясняется совсем другим контингентом этого, а может быть, и всех остальных каторжных лагпунктов). И, соответственно, не было у группы плана захвата самолета, и ни к какому аэродрому они не бежали.
Выскажу предположение, что и смерть «уставшему от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных» бригадиру Янцевичу в лагере не грозила.
По документам, он погиб последним из всех участников побега, 26 августа. И уйти ему удалось дальше всех. 20 августа ночью Янцевич появился на отдаленном загот. пункте «Сопканья», в 210 км от поселка ТасканРИК. Это уже на территории соседнего, Среднеканского, района. Был вооружен автоматом (с тремя дисками). По словам не то сторожа, не то зав. загот. пунктом Рахманова П.А., «бандит с автоматом» пытался его убить, но его оружие дало осечку, и Рахманову удалось бандита обезоружить.
Обстоятельства следующих дней кажутся не совсем понятными. Рахманов не спешил никуда сообщить о поимке бандита, хотя и знал, что тот — беглый каторжник (да и как бы он мог это сделать? — телефонов-автоматов в тайге и по сей день нет). А Янцевич не пытался двигаться дальше, хотя, видимо, мог с заимки уйти (но куда? — в одиночку, без знания местности, без опыта жизни в тайге, в надвигающуюся зиму). Стороны как бы достигли согласия...
Так продолжалось до 26 августа, когда на Сопканью пришла группа охотников-заготовителей с Мылги. Еще в пути бывалые охотники обнаружили следы неизвестных людей, а потому, зная о побеге группы каторжников и о том, что не все они еще пойманы или убиты, подошли к загот. пункту настороже. В избе они застали только Петра Рахманова. Янцевич в это время находился у реки, ловил рыбу. Охотники тотчас же решили его задержать и двинулись к нему с оружием в руках. Янцевич кинулся от них в тайгу и был застрелен.
Далее следуют обстоятельства уж и вовсе странные. Зная о том, что убитого ими человека ищут по всей Колыме (а если бы и не искали — разве это меняет дело?), охотники (их было трое, старшим был, видимо, якут Елисей Амосов, 1918 г. рождения, уроженец Таскана, образование три класса, член ВКП(б) с 1944 года, награжден медалью «За доблестный труд») закапывают его на другой день, 27 августа, около загот. пункта и опять отнюдь не спешат известить органы о случившемся. Почему? Не придали этому случаю серьезного значения? Едва ли. Боялись ответственности за совершенное убийство? И это маловероятно, потому что в то время местных жителей, тем более охотников, активно настраивали на поиск и задержание беглецов.
Позарились на автомат с тремя дисками? Не исключено, хотя и опасно было его присвоить — не дай бог узнает кто-нибудь, да и было у них свое оружие — зачем им автомат?..
Может быть, по халатности: не хотелось отрываться от дела — их ведь послали рыбу и дичь заготавливать, а убитого закопали — и пускай лежит, никуда не денется, после скажем...
Между тем днем раньше, а точнее — в ночь на 26 августа, на стане геологической партии в 50 км от Мылги бойцами находившегося в засаде отряда ВСО был застрелен неизвестный, которого не только приняли, но и опознали как Янцевича. В связи с этим было дано указание о прекращении его розыска. Ошибка выяснилась, когда сличили отпечатки пальцев убитого с теми, что имелись в личном деле Янцевича, — не тот.
Через месяц, 24 сентября, 1-й Спецотдел УМВД по СДС известил розыскников из Ягодного, что эти отпечатки принадлежат Зиновьеву Алексею Прохоровичу, 1898 г. рождения, осужденному по ст.ст.136 и 58–14 УК РСФСР сроком на 10 лет и бежавшему 29 июля 1948 года (т.е. через четыре дня после каторжан прииска имени Максима Горького) с прииска «Ударник» Западного ГПУ. Поиск Янцевича возобновился.
Застреленный на стане геологической партии Зиновьев (он с топором в руках шел разжиться провизией и напоролся на засаду) был старым колымским сидельцем. Столяр из Бийска, он был первый раз осужден еще в 1936 году Тройкой УНКВД как социально-вредный элемент на 5 лет л/с. В том же году — еще на 3 года по ст.162, за кражу. Отбывал наказание в низовьях Колымы, при Омолонской геолого-разведочной экспедиции.
В 1941–43 годах четырежды привлекался к уголовной ответственности по ст.5 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года за самовольное оставление производства. Освободился в июле 1943 года, работал бондарем в совхозе «Родичево» Зырянского отделения «Колымснаба». Здесь зимой 1944 года был осужден Военным трибуналом войск НКВД при Дальстрое за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах на 10 лет л/с.
В мае 1947 года, находясь на бесконвойных работах в стройцехе прииска «Мальдяк», совершил побег. Был задержан через пять дней на Берелехе, т.е. в тайгу не пошел, и осужден по ст.58–14 (как за к/р саботаж) на 7 лет л/с.
В дальнейшем срок наказания Зиновьев отбывал при больнице прииска «Ударник», так как еще в сентябре 1947 года ему была установлена инвалидность. Из приисковой больницы, в которой работала тогда главным врачом Мама Черная, известная по «Крутому маршруту» Евгении Гинзбург и по воспоминаниям Б.Н.Лесняка, Нина Владимировна Савоева, он и бежал в июле 1948 года. Вышел за вахту с топором в руке что-то поправить снаружи и не вернулся. Его отлучку, видимо, сначала никто всерьез не принял — акт о побеге составили только на седьмой день.
На что он рассчитывал, куда держал путь, будучи уже тяжело больным, — едва ли Зиновьев сам ответил бы на эти вопросы.
Беглецы-одиночки летом на Колыме были не столь большой редкостью, однако всех (или почти всех?) ждал один и тот же конец. Об этом свидетельствует и попавший мне лист из служебной переписки райотдела по ЗГПУ с УМВД до Дальстрою от 14 апреля 1950 года:
«При этом направляем личные дела на заключенных, в разное время бежавших из лагерей Западного ИТЛ и убывших в архив 3 (...)». Все тот же архив №3 — «ушли под сопку».
Тем временем лейтенант Топорков из райотдела СГПУ уже заканчивал расследование дела о побеге заключенных-каторжан с лагпункта №3. Но судьба одного из них, того самого Янцевича М.У., продолжала оставаться неизвестной. И 22 сентября Топорков вынес постановление о выделении следственного материала на Янцевича в отдельное производство — чтобы не задерживать ход основного расследования.
Только 15 октября (неизвестно по какому уж наущению) П.Рахманов с Сопканьи написал докладную на имя начальника Среднеканского райотдела МВД, в которой сообщил об убийстве беглеца с прииска имени Горького. 25 октября был допрошен уже названный мною Амосов Е.П. Он же, Амосов, 8 января 1949 года доставил из тайги труп. И хотя ни опознать его, ни идентифицировать, ни даже вскрыть не было возможности ввиду некротического распада мягких тканей, следствие по обстоятельствам дела, по вещественным — автомат с дисками, одежда, а также и письменным — полуистлевшая записная книжка с перечнем членов бригады, письмо из дома — доказательствам пришло к выводу о том, что на Сопканье был убит именно Янцевич.
Возможно, что так и было. Но и те обстоятельства, которые я выше характеризовал как странные и необъяснимые — бесцельное пребывание Янцевича на Сопканье, долгая безвестность его смерти, и те, о которых еще не шла речь, позволяют предполагать другой ход событий, более того — весьма логично укладываются в этот ход.
Каким он мог быть? У бежавших каторжан было с собой золото. Неизвестно — сколько. В показаниях свидетелей, оставшихся после побега в лагере, названы солидные количества. У самих же беглецов — убитых или задержанных — были найдены лишь считанные граммы. Может быть, основной запас (а надо ли говорить, как могло пригодиться это золото беглецам, когда они, оторвавшись от погони, устраивались бы где-то на жительство, — если и не всем, то самому Тонконогову и самым близким его друзьям) нес кто-то другой?
И отчего не предположить, что этим другим был Янцевич? Он был лагерным авторитетом, бригадиром, имеющим доступ к золоту, и сверх того, видимо, очень хитрым и — на том фоне — образованным человеком. Опять-таки «заготовитель» — мог еще задолго до побега кое-что складывать в кубышку. Может быть, из-за этой кубышки Тонконогов и взял его в побег — вспомним, что его вывели из «чужого» барака.
Группа Тонконогова раскололась в первом же бою, точнее — перестрелке. Тогда от основной группы отделились Янцевич (Миша), Игошин и Худенко. Было ли это случайностью (так пишет в дневнике Худенко)? Или Янцевич, ничуть не заблуждаясь в жестокости и коварстве Тонконогова, решил бежать от него при первой же возможности? Игошин, дневальный бригады, самый, может быть, близкий человек Тонконогову, мог знать, что Янцевич несет золото, и сознательно присоединился к нему. Худенко же, видимо, примкнул к ним случайно.
Далее, освободившись от своих невольных спутников, Янцевич мог на Сопканье вступить с Рахмановым в некий торг (пожалуй, именно торг, меновые отношения были более свойственны ему, человеку сугубо гражданскому, чем грубое — под дулом автомата — насилие). Что могло быть предметом торга?
Янцевичу для продолжения побега были нужны три вещи: маршрут, потому что он совершенно не представлял, где находится (а лучше бы — проводник), продовольствие и теплая одежда, потому что был уже конец августа — надвигалась зима. Видимо, в продовольствии на заготовительном пункте недостатка не было. А вот был ли лишний комплект теплой одежды? Вероятно, и уйти с Янцевичем в качестве проводника Рахманов не мог — нельзя было оставить хозяйство.
Но Рахманов знал, что скоро сюда должны подойти охотники — так повторялось, видимо, из года в год. Вот их прихода Янцевич и дожидался на Сопканье с 20 по 26 августа. Теперь это обстоятельство, показавшееся мне странным при первом знакомстве с делом, выглядит совершенно оправданным.
Охотники пришли. Их было трое (замечу, что в материалах дела по фамилиям названы только двое — Амосов и Жуков, третий остался как бы неизвестным — с чего бы это?). И далее — трое охотников, еще задолго до Сопканьи определившие, что по тайге ходят чужие, и принявшие меры предосторожности, дойдя до места и убедившись, что один чужак здесь, — что они сделали? С ружьями в руках (может, еще ура кричали?) кинулись к нему с намерением задержать. Именно так об этом будет рассказывать один из участников операции. Но ведь это бессмыслица. Неужели они, таежники, охотники-профессионалы, не могли незаметно окружить Янцевича и взять его живым? У него ведь и автомата при себе в тот момент могло не быть. Если бы хотели взять живым, взяли бы несомненно.
Рискну предположить, что события в тот и последующие дни на Сопканье развивались совершенно иначе. С приходом охотников Янцевич мог получить уже все, что ему требовалось для продолжения побега. И мог бы уже двигаться дальше. Но тут ему в голову (а голова у этого человека, видимо, работала очень хорошо) пришла простая и замечательная мысль: окончательно оторваться от погони, подкинув ей чей-нибудь труп. Охотники по дороге на Сопканью видели чьи-то следы (следы эти были сделаны разной обувью!) — нужно найти того человека (вторым, возможно, был сам Янцевич), убить и притащить сюда. Беглецы-одиночки, я об этом уже писал, были в осенней колымской тайге не такой уж редкостью, а потому и выполнить этот план удалось: нашли, убили, притащили, бросили тело гнить... А через несколько месяцев, основательно еще его изуродовав, извлекли из мерзлой почвы, доставили в поселок вместе с оружием и вещдоками.
Янцевич с проводником (может быть, тем самым неназванным третьим охотником) к этому моменту мог быть уже очень далеко — в Якутии как минимум. Видимо, ему хватило ума осесть там на несколько лет, обзавестись документами.
Мы нередко говорим, что убежать с лагерной Колымы было трудно, практически невозможно, что все побеги заключенных заканчивались их смертью или поимкой, почти все... Упуская при этом из виду, что беглец, сумевший скрыться, ни тогда, ни много лет спустя (может быть, и по сей день) не заинтересован в том, чтобы афишировать свою удачу.
А охрана, преследователи? Я ничуть не сомневаюсь, что инструктор розыска Северного отряда ВСО Стадлер, подписавший 17 января 1949 года (вот только когда тело попало в руки преследователей!) протокол судебно-медицинского осмотра трупа «предполагаемого з/к КТР Янцевича», понятия не имел, чье же все-таки тело перед ним, т.е. вполне допускал, что это вовсе не Янцевич (в протоколе описан труп мужчины среднего роста, а рост Янцевича был, напомню, всего 155 см — это много меньше среднего). Ну и что с того? Янцевича теперь, в январе, почти через полгода после побега, ищи-свищи, а дело закрывать надо. Так что, рассудил, может быть, Стадлер, пусть это будет Янцевич, какая, в конце концов, разница?
Не более известной продолжала оставаться для меня в тот момент и судьба остальных одиннадцати беглецов. Но было в деле Янцевича несколько документов, указывавших направление поиска. Прежде всего — постановление о возбуждении уголовного дела, принятое лейтенантом Топорковым через несколько часов после побега.
В констатирующей части постановления сообщалось: «в ночь на 26 июля 1948 г группа каторжников: Тонконогов И.Н., Худенко В.М., Пуц Ф.С., Гой И.Ф., Демьянюк Д.В., Клюк Д.А.. Янцевич М.У, Бережницкий О.Н., Сава М.М., Игошин А.Ф., Солдатов Н.А. и Маринив С.В., совершили групповое нападение на вооруженную охрану лаг. пункта №3 ОЛП Н.Ат-Урях и убили: ст. надзирателя Васильева, дежурного по взводу Рогова, дежурного по вахте Перегудова, связали жену Перегудова Сироткину, проводника служебных собак Грызункина, забрав 7 автоматов, 1 пулемет ручной, винтовки, револьверы, патрон свыше 1000 штук и скрылись».
В этих действиях Топорков усмотрел признаки преступлений, предусмотренных ст.ст.59–3, 59–3а, 58–14 УК РСФСР, а читатель, знакомый с рассказом Шаламова «Последний бой майора Пугачева», отметит совпадение реалий документа и «новой прозы» (сколько человек и кто именно погибли при захвате лагеря, «бабу убивать не будем»), еще раз свидетельствующее о том, что именно этот случай положен Шаламовым в основу рассказа, а также и то, что его автор располагал немалой информацией о случившемся.
Мне же это постановление открывало прямую дорогу к архивно-следственному делу.
И рассказ о нем (и о том, как в нем отразился захват власти на каторжном лаг. пункте, как происходило преследование беглецов, к каким выводам пришло следствие о круге участников побега и обстоятельствах, сделавших его возможным) я начну с этих, теперь уже одиннадцати, раз о Янцевиче я уже рассказал, участниках побега.
Первым (это сделал в своем постановлении и лейтенант Топорков) следует назвать Тонконогова. Ничто ни в судьбе его, ни, видимо, в его характере не напоминает героя рассказа Шаламова, но есть одно решающее обстоятельство, заставляющее поставить его на место героя шаламовского рассказа: он был организатором и руководителем побега.
Итак, Тонконогов Иван Николаевич (по другим документам — Никитович), 1920 г. рождения, уроженец г. Лебедин Сумской области, украинец, из рабочих, образование начальное, по профессии — фотограф, в предвоенные годы был дважды судим: в 1936 г. по ст.70 УК УССР (хулиганство) на 2 года л/с и в 1938 г. по ст.33 УК УССР (как СОЭ) на 3 года л/с. Как читатель легко посчитает, второй срок уТонконогова заканчивался в 1941 году. В Красную Армию он будет мобилизован только в 1944 году, после освобождения Украины от немцев, и прослужит лишь два месяца, а до того... «подсудимый ТОНКОНОГОВ, оставшись проживать на территории, которую временно захватил противник, — это уже из установочной части приговора Военного трибунала войск НКВД Сумской области, вынесенного в феврале 1945 года, — добровольно поступил на службу в немецкие карательные органы в полицию и работал с апреля м-ца 1942 года по август 1942 года инспектором горполиции, адъютантом начальника полиции, а затем был назначен на должность начальника полиции с. Будылки.
Работая на указанных должностях ТОНКОНОГОВ проводил аресты советских граждан, так: им летом 1942 года был произведен арест семьи Костьяненко за связь с партизанским отрядом. При аресте Костьяненко и его семьи — Костьяненко Марии, ТОНКОНОГОВ лично сам жестоко избивал обоих (...) В августе 1942 года произвел арест 20 чел. женщин, которых заключил под стражу и после двухдневного их содержания под стражей, они были освобождены, по распоряжению старосты сельуправы. Неоднократно производил допросы задержанных советских граждан, при этом издевался и избивал их и угрожал расстрелом. Так, в апреле м-це 1942 года, допрашивая неизвестного задержанного советского гражданина, вместе с немцами выводил его на расстрел. В июле 1942 года избил шомполом неизвестную гражданку, обратившуюся к нему по поводу отобранных у нее рыболовных сетей».
Трибунал приговорил Тонконогова к 25 годам каторжных работ, поражению в правах на 5 лет и конфискации имущества.
Летом 1945 года Тонконогов был доставлен на Колыму. На здоровье он не жаловался — в уч.-стат. карте зафиксирована 1-я категория труда.
Но, видимо, не столько состояние здоровья, сколько другие свойства и способности позволили Тонконогову быстро выдвинуться из массы лагерников и заслужить внимание администрации. Отмечу в их числе прежде всего лагерную опытность: два довоенных срока, пять отбытых в лагерях лет существенно выделяли Тонконогова среди этого контингента, где рецидивистов, людей, уже знавших, как нужно жить и выжить в лагере, было немного. Из показаний свидетелей следует, что Тонконогов поддерживал с ними хорошие отношения, а с одним из них, Носовым Н.Д., ранее судимым восемь раз — за кражу, хулиганство и т.д., был дружен, подбивал его на участие в побеге (от чего Носов категорически отказался, сославшись на его полную безнадежность). В глазах з/к КТР Тонконогов был человеком с уголовным прошлым, его боялись.
Важно и то, что по национальности Тонконогов был украинцем. Видимо (высказываюсь предположительно, потому что абсолютно точных сведений у меня нет), подавляющее большинство заключенных этого лаг. пункта были украинцами (исторически это вполне объяснимо). Украинское «землячество» неформально, но уверенно руководило жизнью лаг. пункта. Есть показания о том, что русские здесь составляли покорное меньшинство, на выгодную должность в лаг. обслуге, даже на сверхурочную работу на кухне, которая давала возможность сытно поесть, русскому попасть здесь было трудно.
Третье. У Тонконогова, это отмечают многие фигуранты архивно-следственного дела, были золотые руки. Он славился тем, что мог починить любую вещь, и ему несли из-за зоны различные бытовые устройства. Это давало заработок, пусть небольшой, но у других-то не было никакого.
Он был ловким, хитрым человеком, умевшим войти в доверие к людям, прежде всего — вышестоящим.
И, наконец, он был жестоким человеком. В лагере не стеснялся поддерживать свой авторитет зуботычиной, дрыном — большего не требовалось. В побеге не остановился перед убийством раненого товарища. Об убийстве охранников я уже не говорю.
В личном деле з/к КТР Е–439 Тонконогова есть «Поздравительный листок», адресованный отличнику производства бригадиру Тонконогову. Вот его текст:
«Поздравляем Вас с трудовыми успехами и выполнением производственных норм в июле месяце 1947 г. на __ процентов.
Уверены, что высокие показатели достигнутые Вами, будут закреплены на протяжении всего года. Систематическим перевыполнением планов добьетесь высшего поощрения (этот эвфемизм следует, вероятно, понимать как досрочное освобождение — текст «листка» выполнен типографским способом, и можно предположить, что такие «листки» адресовались разным категориям заключенных; что касается каторжан, то им вряд ли приходилось на такое «высшее поощрение» надеяться. — А.Б.). Желаем Вам новых успехов в дальнейшей работе.
Начальник Управления Северного лагеря Лейтенант Шевченко.
Начальник КВО Северного лагеря Липилин
4 августа 1947 г.»
Производственно-бытовая характеристика на з/к КТР л/п №3 №Е–439 Тонконогова, как и все в архивно-следственном деле, составлялась уже после побега:
«Работал бригадиром на участке №2 производственный план бригада под его руководством систематически перевыполняла. Неоднократно бригада в целом премировалась за хорошую работу, среди з/к з/к авторитетом не пользовался, в быту себя вел плохо, часто применял к членам бригады и др. з/к з/к физические меры воздействия среди з/к з/к не вживчив».
Быть «вживчивым» с другими заключенными Тонконогову, видимо, просто не было нужно — он ими повелевал, а вот с администрацией лаг. пункта он уживался прекрасно. Об этом, естественно, нет ни слова в характеристике, но очень много — в свидетельских показаниях.
Вопреки правилу (одному из основных в режимных ограничениях з/к КТР) секция барака (не весь барак, а именно эта секция), в которой проживала бригада Тонконогова, на ночь не запиралась. Сам бригадир пользовался правом в любое время суток (!) разгуливать по территории лагеря. О его привилегированном положении свидетельствует и то, что столовой для заключенных он вообще не пользовался — дневальный Игошин получал для него продукты на кухне (надо полагать, не худшие) и готовил своему бригадиру отдельно в бараке. В «каюту» к Тонконогову послушать патефон (а такой у бригадира был — и это в каторжном лагере) или его же игру на гитаре, а также и на угощение, раз деньги у того водились, а то и на чифир или выпивку приходили не только друзья-заключенные, но и вахтеры и охранники.
Незадолго перед побегом эти собрания стали называться репетициями концерта, и фраза из рассказа Шаламова: «Мы дадим такой концерт, какого Колыма еще не видала» действительно прозвучала в то время на лаг. пункте №3. Только произнес ее не бригадир-режиссер, а один из его самых жестоких подручных парикмахер Сава. Показательно, что сказаны эти слова были не в разговоре со своим братом заключенным, а во взводе охраны, куда Сава ежедневно приходил брить бойцов, — как довольно открытая угроза.
Янцевич - Zamir Sovetov01.08.2007 16:48:37 (201, 307 b)
Мои комментарии - И.Пыхалов01.08.2007 00:21:17 (719, 2888 b)
