От сложных метафор – к прямому тексту
В теории смеховой культуры Ольга и Поут, несомненно, эрудиты. Я же расскажу о личных впечатлениях, из которых я и пытался вывести «гипотезу». Аллегории цепного автокаталитического процесса и анафилаксии эрудиты не приняли. Думаю, не потому, что не поняли, а потому, что признали неверными. Тут у нас расхождение, но спорить не будем, а зафиксируем. Но вот как виделось дело изнутри.
Вероятно, буду неправильно применять кое-какие понятия, потом при необходимости уточним.
1. Те нормы «смеховой культуры», которые позже были укреплены Жванецкими и подавили «юмор Грибова и Яншина», начали вводиться в середине 50-х годов «стилягами». Весь их разговор был пропитан иронией. Она казалась аполитичной именно потому, что была всеохватной. Однако имелось у нее резкое отличие от смеха «плебеев» – инстинктивно мы смеялись «не над всем». Я лично относился к этому стилю и к этому юмору стиляг с некоторым презрением. Я два-три раза в неделю ходил во МХАТ, и «юмор Грибова и Яншина» казался мне несравненно выше по качеству.
2. Уже в 1955-56 гг., когда ввели совместное обучение, оказалось, что непрерывно подшучивать «как стиляги» – социально очень выгодно. Этот язык (и взгляды, которые он отражал) стали престижны – несмотря на неодобрение большинства. Стиляги в некотором смысле стали «творческим меньшинством» (по Тойнби). К тому некоторые из молодых учителей «из элиты» тоже говорили на таком языке, только гораздо тоньше. Этот юмор приобретал нормативное значение.
3. Все мы конформисты, и я, например, стал применять эти приемы – подтекст, игру слов, хотя и без грубости стиляг. Освоить эти подходы не стоило большого труда, зато у этой части учителей я сразу приобрел дешевый авторитет (что не прибавило мне уважения к этой социальной технике, но и не оттолкнуло от ее использования – сочетание выгоды с увлекательностью заманчиво).
4. Как известно, стиляги были грубо подавлены. Придя в университет в 1956 г., я обнаружил, что говорить с юмором обо всем (или почти обо всем) стало в среде «продвинутых» студентов почти обязательной нормой. Не как у стиляг – здесь говорить надо было «интеллектуально», но и не весело-простодушно, как было в школе у «плебеев». Непрерывный КВН или капустник. Курс на 3 года старше моего, ставший костяком «шестидесятников», в этом особенно отличался. Он дал плеяду виртуозов юмора. Люди с этого курса чуть позже задали этот стиль в языке лабораторий АН СССР. Отраслевые НИИ за ними тянулись, на чуть более тупом и грубом уровне. Кстати, с этим юмором была тесно сцеплена посредственная лирика Новеллы Матвеевой и Окуджавы.
5. Натренировавшись в школе, я легко вошел в число признанных остряков курса (человек 10). По качеству остроты были неплохими, а по количеству – непрерывный поток. «Социальный доход» от этого был очень и очень значительным. Быть желанным участником почти в любой компании, быть все время в приподнятом настроении, смех девушек – все это грело душу. Кстати, ни одной передачи КВН я досмотреть не смог, они мне казались нудными и неостроумными.
6. Хотя шутки, которыми мы обменивались в кругу товарищей, «обладавших чувством юмора», были вполне доброкачественными, не раз возникало ощущение какого-то изъяна. Это было видно по тому, что в следующем эшелоне «в той же парадигме» порождался поток шуток именно тупых – я назвал это культурой «хохмы». Иной раз посмотришь на это убожество, и передергивает – это карикатура на тебя самого. Но, конечно, додумывать это не хотелось, и я не помню, чтобы кого-то это ощущение остановило.
Вот пара случаев, которые сразу стерлись из памяти, как только произошли. Я ни разу о них не вспоминал, пока не стал писать это сообщение (да и то не сразу, а вспомнил ночью и теперь вставил). В 1957 г. на целине мы проделали большую и необычно эффективную работу – очистили овчарни от слежавшегося навоза, научившись прыгать на лопатах (описано в «СЦ»). На радостях решили сделать стенгазету – посвященную навозу во всех смыслах. Тамерлан хорошо рисовал в полукарикатурном стиле, с подтекстом. А я, лежа на соломе, читал томик сонетов Шекспира. И выбирал строки, которые, будучи связаны с контекстом рисунка, как будто говорили о навозе. Сделали целую газету, похохотали – а было ощущение, что делаем гадость. Потому и забыли сразу. Через три года в военных лагерях перед отъездом тоже вдруг сделали стенгазету. Вся в стихах (тут я не участвовал) – в каждой строчке путем искажения рифмы был зашифрован мат с издевательством над армейскими порядками. Пришли сверхсрочники, смотрели, сначала не поняли. Сержант прочитал: «Солдатской каши мы хлебали, мы командиров в роте любим». Загоготал: «Вот брешут! Командиров они любят! В … вы их …, а не любите!» и пр. Потом дошло, и они восхитились – вот это было неприятным сигналом.
7. Думаю, однако, что все наши остряки не могли не испытывать другого сильного и глубокого ощущения – что этот поток «юмористического» сознания обладает большой инерцией и ведет тебя в соответствии со своими законами. Это ощущение исключительно неприятное, и периодически тебя охватывало острое чувство стыда, физиологически. Не раз вспоминалось: «Ради красного словца не пожалеет и отца». Практически это сводилось к тому, что ты неминуемо попадал в ситуацию, когда мог сказать классный каламбур или двусмысленность – но при этом унижал чье-то достоинство или осмеивал то, что не следовало. Соблазн был очень велик, и часто ради «продукта» делали гадость. Люди смеялись и за это прощали гадость, но все равно она оставалась в пространстве и «работала». Частота таких событий была весьма велика, так что можно говорить о социальном явлении. Уже в этом был активный антисоветизм (хотя в этих терминах не думали) – например, унижение товарищей, будучи в здравом уме, по расчету.
Когда в том же ключе стали «унижать» принципиальные устои советского строя, этого никто даже не заметил, т.к. унижение товарищей, конечно же, вызывало более сильные угрызения совести. Люди, которые с эстрады спокойно распевают «Забил заряд я в тушку Пуго», подготовлены сами и имеют перед собой подготовленную аудиторию. Это и есть «смеховая культура», выросшая из юмора 60-х годов. И этот юмор, определивший стиль мысли и слова важного поколения, был столь агрессивным, что именно подавил, оттеснил и «юмор Грибова и Яншина», и «юмор Теркина», и обыденный «юмор плебеев». Нигде стереотипы интеллигенции не оказывали такого нормативного влияния, как в СССР 70-х годов – ведь почти все популярные актеры, поэты, эстрадные юмористы вышли из этого поколения или подлаживались под него.
Судите сами, можно или нет считать это «кислотой», разъевшей защитные культурные барьеры.
А насчет того, что смех запретить нельзя – так разве об этом речь! Лечить надо было организм, для которого смех был губительным, а на время болезни создавать искусственные условия «сосуществования» со смехом. При астматическом кашле воздух, шевеля какие-то там реснички в трахеях, взывает нестерпимый зуд и кашель с кровью. Воздух убивает! Значит ли это, что врач, снимающий эту реакцию и меняющий параметры воздуха, считает воздух «злобным вражеским агентом»? Нет, он видит систему в целом.
Прошу прощения за метафору.